Ссылка на позицию крестьянского сообщества присутствует и в письмах крестьян «во власть», но уже как аргумент для пересмотра решений сельсовета. Обычно он использовался в письмах, содержащих жалобу на неверное (с точки зрения авторов писем) понимание сельсоветом своих задач в области социальной политики. В 1934 году крестьянки из деревни Шастово Сокольского района Е. А. и А. И. Бунины в своем письме в рабоче-крестьянскую инспекцию просили проверить действия сельсовета по окулачиванию их хозяйств. В подтверждение своих претензий они рассказали, что всегда выполняли все государственные повинности и «сочувственно» относились к мероприятиям советской власти. Помимо уверений в собственной благонадежности — в плане хозяйственном и политическом, — а также других семейств, пострадавших от окулачивания, Булины приводили еще один повод в свою пользу «Местное население [выделено нами. — Н. К.] подобным случаем со стороны сельсовета возмущены и остаются не довольны»[384]. Крестьянин А. В. Бурмистров из деревни Хлызино Грязовецкого района, также недовольный причислением себя к «кулацкой группе», просил пересмотреть это решение. В частности, он писал: «В виду явной неправильности зачисления в кулаки и обложения индивидуальным налогом, прошу настоящее мое заявление передать на расследование в Грязовецкую РКИ и поручить последней путем опроса всех граждан моей деревни [выделено нами. — Н. К.], выявить, что к кулацкой группе по составу семьи и по имущественному положению я принадлежать не могу»[385]. К подобным аргументам прибегает и кубиноозерский крестьянин А. Талалов в своем обращении к М. И. Калинину: «В каком порядке было окулачивание по существующему закону относятся к той или иной группе активом бедняков и середняков данного селения, протокольно, а не подпольно, как это делал наш Нефедовский президиум [сельсовета], без ведома нашего селения [выделено нами. — Н. К.][386]. Таким образом, с точки зрения крестьян, ссылка на мнение крестьянского сообщества должна была стать убедительным доводом в их споре с местной властью. В этом феномене возможно увидеть рудимент прежней, существовавшей в 1920-е годы системы отношений внутри сельского социума, когда, по наблюдению целого ряда исследователей, основным центром властных отношений на селе являлась крестьянская община со свойственной ей практикой сельских сходов. Зачастую община подчиняла (или подменяла собой) сельские советы, которые в таком случае превращались в своего рода исполнительные органы общинного организма[387]. В 1930-е годы положение дел значительно изменилось, однако, по всей видимости, какое-то время среди крестьян еще сохранялось представление о том, что сельский совет как институт власти должен быть не только проводником государственной политики в деревне, но и выражать интересы сельского мира.
На основании представленного выше анализа можно утверждать, что, согласно представлениям крестьянства Русского Севера, власть сельсоветов должна была быть ограниченной, как минимум, тремя различными по своему характеру нормативными рамками. Во-первых, служащие сельсоветов воспринимались крестьянами как низовые служащие госаппарата. Следовательно, их деятельность в целом должна была соответствовать политическому курсу государства, разумеется, в его крестьянском понимании. Во-вторых, в силу рудиментарности крестьянского восприятия власти служащие сельсоветов должны были соотносить свои действия с интересами всего крестьянского сообщества. В-третьих, как члены такового сельские чиновники оценивались с точки зрения норм крестьянской этики и морали. Разумеется, на практике в 1930-е годы ни одно из этих представлений не влияло на стиль профессиональной деятельности и поведения служащих на местах, однако вопрос в другом. Насколько обширным с точки зрения крестьян было пространство свободы в принятии тех или иных решений у служащих сельсоветов в представлениях крестьян? Наличие в крестьянских представлениях ограничительных характеристик говорит скорее о понимании жителями села зависимости совслужащих нижнего звена власти — как от государственной политики, так и от местных условий. Это, в свою очередь, ставит под сомнение нередко звучавшую в «письмах во власть» мысль об ответственности низовых работников за постигшие деревню в 1930-е годы бедствия.
Помимо того негативного образа совслужащего, который рисуют нам «письма во власть», в деревне существовало и иное отношение к работникам сельсоветов, которое проявлялось порой в виде жалости и сострадания к ним. Так, при обсуждении представителя Еркомского сельсовета А. Т. Кокорина при чистке соваппарата в 1930 году местные крестьяне характеризовали его довольно доброжелательно: «Семья большая со всем не уладить. Посади любого, все равно будет то же. В теперешнее время сельсовету работы хватает Есть конечно много плохого как председателю [сельского] е[овета]. Огороды не загорожены, лес не сплавлен и т. д. В части коллективизации со стороны его много было сделано хорошего»[388]. О таком же отношении говорит оценка, данная в одном из частных писем того времени: «…братан Василий Терентьевич. Он служит в сельсовете счетоводом и уведомляет вас о том, что жизнь самая тяжелая»[389]. Подтверждает такое жалостливое отношение и одна из частушек того времени: «В сельсовете оклеили не шпанерой а кулькам / у Советской то у власти нету пуговки к порткам»[390]. Вероятно, односельчане понимали, что низовые совслу-жащие в большинстве своем, так же как и они сами, стали жертвами антикрестьянской политики государства. Факты подобного сочувствия крестьян к работникам сельсоветов — на материалах своего региона — отмечал тульский историк А. В. Федотов[391]. Однако единичность подобного рода крестьянских оценок не позволяет нам сегодня сделать далеко идущих выводов, тем не менее сомнительно, что основным своим врагом крестьяне считали служащих сельсоветов[392].
