Книга Призраки и художники - Антония Байетт

Женщина сидит и смотрит в широкое окно. Внизу — канал с его вонью, а если поднять взгляд, то над силуэтами домов громоздятся серо-стальные тучи и висит в прогале туч заходящее солнце. На вязкой поверхности канала извиваются длинные темно-зеленые косы водорослей; чиркают о воду резвые чайки, обретшие здесь приют от штормов Адриатики. Это приятно полноватая женщина в нарядном шелковом капоте, на шее — нитка жемчуга, на голове — изящный кружевной чепец. О ней известно многое с высокой вероятностью. У нее тонкие, чуть расплывшиеся черты лица; маленький поджатый рот с опущенными уголками, изящный нос, двойной подбородочек; в глазах застыла печаль, во всем облике неуловимое разочарование. Все это мы знаем из портретов, их несколько, более или менее достоверных. Послеполуденные часы она провела в постели; здоровье ее слабое, но она мчится очертя голову на веселые званые обеды, пикники, прочие занимательные сборища. Теперь же она посиживает у окна, или предположим, что посиживает, любым осенним днем, в любой из тех нескольких лет последней четверти прошлого века… Ей несут преданную службу три гондольера, домашний мастеровой, повар, горничная и судомойка; есть и собственная экономка. Еще она имеет дочь, молодую, на выданье, и мужа, который загадочно болен и проживает в Париже, она не в разводе с ним, лишь в разъезде. Дочери сейчас нет дома, — возможно, дочь отправилась к друзьям на веселый ужин, и мать с порога просила вернуться и вручила свой новый зонт с рукоятью в резных изображениях бабочек и сверчков. Глаз и сердце этой дамы лежат к хрупким, искусно исполненным изделиям, неспроста же говорили про нее, что она, пожалуй, променяет полотно Тинторетто на поставец с крошечными позолоченными бокальчиками. Она знает толк в моде: в этом сезоне украшают одежду чучелками колибри или других, более пугающих созданий — мышей, ящериц, жуков, мотыльков, — и вот она уже устраивает у себя бал, где каждый приглашенный обязан прицепить к платью вереницу птах или гирлянду бабочек на мантоньерку — «каков шик!». Комната, где она сидит, полна отделанных перламутром шкафчиков и поставцов, набитых под завязку разными затейливыми вещицами. Она — автор неопубликованной образцовой истории венецианской корабельной архитектуры. А также ряда ничем не примечательных стихотворений. Ни один из современников-сочинителей не вывел ее главным действующим лицом, зато на окраине повествования она возникает нередко, причем очерчена двумя-тремя резкими узнаваемыми штрихами. Она питает страсть к мопсам и пекинесам; и сейчас, в этот сумрачный день, у ног ее лежат в полном сборе, слегка похрапывают, как свойственно их породе: Фелиция, Тележка, Хабиб, Фисба[64] (допустим, такие у них клички). Она питает страсть к мятно-шоколадным помадкам; интересно, собачкам они тоже нравятся или собачки едят их из послушания? В одном рассказе она и обозначена этими тремя признаками — приятно полноватая, повелевает мопсами, угощает гостей мятными помадками. Генри Джеймс[65] — так принято считать — подумывал, не сделать ли ее главной героиней задуманного, но так и не воплощенного романа, — не собирался ли он пустить при этом в ход и таинственного мужа, превратив его в один из мнимо второстепенных джеймсовских образов, смутно и томительно значимых, электризующих атмосферу? Это ее личность, как полагают, Джеймс врисовал в канву «Писем Асперна», отдав ей роль вспомогательно-техническую: тип богатой американки, приятельницы рассказчика, не образ даже, скорей двигатель повествования; то, что сам писатель называл ficelle, ниточка, экономно связующая нас, читателей, с нужными людьми и бурным развитием событий. Она одолжила рассказчику свою гондолу. Она дама с большой душой. Будучи горячей поклонницей поэтического величия, она коллекционирует пряди волос, срезанные с виска знаменитых поэтов, и хранит затем благоговейно внутри медальонов из оникса. Она ожидает Роберта Браунинга. Привечать Браунинга в Венеции — такая у нее прекрасная забота вот уж несколько лет и в ближайшие годы. Это ее стараниями поставляются поэту лучшие постельные принадлежности, достаются отличные ванные, туалетные комнаты. Она, правда, пеняет ему на то, что слуги при нем не знают своего места и знать не собираются. Она посылает ему стопки отменной веницейской бумаги ручного изготовления (эти листки раздает он знакомцам — художникам и поэтам). Она выбирает для него серебряные подносики, на которые лягут визитные карточки, письма. Записывает все его необдуманные и обдуманные речения о пейзаже, атмосфере Венеции. Она смотрит теперь на чаек с интересом, который он в ней пробудил. «Не знаю, отчего в описаньях этого города не встретишь упоминания чаек; для меня они даже интереснее, чем голуби на площади Святого Марка». Так он сказал, и она записала его слова. А еще записала, что изредка он позволял ее дочери, «к вящему нашему удовольствию», угостить его чаем. «Обычно же поэт воздерживался от этого напитка, который полагал несколько варварским, по крайней мере если употреблять чай до ужина».