Я перестала реветь оттого, что на втором этаже в гришкином дворе зажегся свет, кто-то стал решительно отдергивать занавеску и греметь оконной рамой. Гришка понял, к чему это приведет, раньше, чем я. Не разжимая рук, он оторвал меня от земли и в мгновение ока оказался в своем подъезде.
— Тс-с! — сказал он тихо. — Соседей разбудили. Ну и хрен с ними… Пойдем-ка домой, Ева. Там Ленка, правда, спит… Но ее пушками не разбудишь. С дежурства пришла.
— Ничего? Ругаться не будет? — спросила я неуверенно.
— Еще чего! Во сне она пока не ругается… — проворчал Аю-Даг, поднимаясь по лестнице и позвякивая ключами. — А мы тебя сейчас отмоем, согреем, чаем напоим. Утречком встанешь как новая. Тебе куда-нибудь завтра идти надо?
— Я не помню, — ответила я рассеянно. Гришка посмотрел на меня, сокрушенно покачал лохматой головой и тяжело вздохнул. — Мн-да, Королева. Крышняк-то у тебя поехал капитально. Сейчас будем лечить.
ЖЕЛЕЗНЫЕ НЕРВЫМы с Машкой сидели на подоконнике в ее институтском коридоре и курили. Через полчаса Машке надо было опять уходить на репетицию. И они репетировали, репетировали и еще раз репетировали дипломный спектакль. Не было времени и поговорить-то толком.
— Ты понимаешь, если я пойду жить к маме, она начнет меня выспрашивать. Что, да почему. Ну а я не могу ей сказать ни что, ни почему. И еще я боюсь, что она начнет меня с ним мирить. Из лучших чувств будет мне эту рану бередить постоянно. Машка! Я просто не знаю, что делать. И еще… Я боюсь, что он меня у мамы найдет. Я просто представить себе не могу, как я буду жить рядом с этим проклятым телефоном. А самое ужасное, Маруся, — честное слово, больше всего я боюсь, что он меня не найдет, потому что искать не станет. И если я буду жить дома, я буду знать это наверняка.
— Ну не может он тебя не искать, Ева! — Машка говорила низким поставленным голосом женщины, знающей мужчин, как свои пять пальцев. — Он найдет. Остынет и найдет. Я вообще удивляюсь, что ты так глупо с ним рассталась. Может, позвонишь ему первая? Почему нет? — и добавила безнадежно. — Ты чего-то не договариваешь…
— Не все так просто, Машка… Не все так просто… — проговорила я и судорожно вздохнула. У меня язык не поворачивался рассказывать ей все тонкости последнего разговора с мужчиной, которого я любила.
— А что усложнять? — не унималась Машка. — Ты тоже, знаешь… — она споткнулась. Взглянула на меня осуждающе и покачала головой. Хотела ведь сказать, что я не права, но почему-то раздумала. — Нет. Номер, конечно, у тебя классный. Мне понравилось. Это вы здорово придумали… А у Гришки чего? Там нельзя пожить, что ли? — предложила Машка, драматично вдыхая сигаретный дым и выпуская его в потолок.
— Я и так у Гришки живу. Но у него Лена. Она вроде бы ничего. Но я вижу — она ждет, когда я исчезну. Третий лишний. Ей обидно, что Гришка со мной возится. Она его все на свои дела сворачивает. А он — подожди, да подожди. Нет, от Гришки пора сваливать. Хорошего понемножку.
— Послушай, — Машка помедлила. — Кто ему сказал? Откуда он узнал, ты знаешь?
— Гришка сказал, что Ленка, наверно, чего-то сболтнула своему дяде Вове. Они же в Финляндии вместе были. Портной-то небось счастлив, что все так получилось.
— А вещи? — спросила возмущенно Машка. — Нет, Ева. Надо же забрать!
— У меня нет ключей. Я выбросила их в Неву.
— Молодец… — похвалила она тоном ворчливой няни. — Так их… эти ключики… Постой! А мастерская?
— Какая мастерская?
— У Чургулии в мастерской кто-нибудь живет? — спросила возбужденная Машка. — Неужели те ключи ты тоже выбросила в Неву?
— Ключи, кажется, где-то дома, — я озадаченно смотрела на Машку. — Не должно там никого быть. Если только Чургулия не вернулся, тьфу, тьфу, тьфу. — Я плюнула через левое плечо и постучала по деревянному подоконнику. То же самое быстренько проделала и Машка, постучав по своей голове. — А вот это мысль, Машка! Гениально!
* * *
Дела мои были плохи. Я подпольно проживала в мастерской своего бывшего мужа. Воспоминания о нашем с ним прошлом совершенно меня не трогали. Только вечерами было страшно возвращаться туда одной. Плеер с наушниками я одолжила у Машки. Она втюхала мне жизнеутверждающую кассету с латиноамериканской музыкой. Но я понимала, что загонять в подсознание свои печали нельзя. И, если мне хочется рыдать навзрыд всю ночь напролет, надо ее прорыдать. Надо все пережить вживую, а не под наркозом бразильской самбы. А поэтому, пока Машка не видела, я стащила у нее кассету Градского на стихи Элюара «Здравствуй, печаль». Я безутешно ревела под нее и хлестала минералку стаканами, чтобы было чем безутешно пореветь.
Угнетало меня и другое — я так и не сказала правду маме. Но как водится, тайное всегда становится явным. Я звонила ей бодренько каждый день. И боялась, что сейчас она скажет мне, что меня искал Он, чье имя я запретила себе произносить даже мысленно. Но она ничего не говорила. И звонки эти превращались для меня в пытку.
Она узнала о нашем разрыве через десять дней. Нет, Он не звонил ей. И меня не спрашивал. Он не искал меня. И сказать мне ничего не хотел.
Просто все мои вещи приехали сами.
Их привез какой-то чужой нанятый для этого дядька. Мама пыталась узнать у него, что все это значит. Но он не владел никакой информацией. Даже не знал имен действующих в этой драме лиц.
Для меня это было ужасной новостью. Я все надеялась, что пока мои вещи на Васильевском, у нас еще есть повод повстречаться. Теперь же все было кончено на самом деле. Десять дней… Интересно… Он чего-то ждал все это время?
И мне еще пришлось успокаивать маму, которая была на грани срыва. И пыталась обвинить меня в том, что никто не может со мной жить. Что я эгоистка. И что это повод задуматься на минуточку о том, куда в конце концов катится моя непутевая жизнь! А уж что скажет отец!
Бедная мама. За что она меня так… Не виноватая я!
Но нет худа без добра. Теперь я могла открыто попросить у мамы денег на жизнь. Жить-то мне уже было совершенно не на что. Тот невеликий гонорар, который я получила в клубе, иссяк давно. А желание все это повторить, как-то не возникало. Деньги, подкинутые Гришкой до лучших времен, должны были закончиться со дня на день.
Надо было срочно начинать бороться за жизнь. Я попробовала вернуться в Муху.
Декан Заречный был человеком настроения. Иногда на него находило. Властью своей ему хотелось упиться, как вампиру кровью.
Я пришла к нему как раз «вовремя». Петр Самойлович в глаза мне не смотрел. Делал вид, что со мною не знаком. Не помнит. И вообще не обязан со мной разговаривать. Он кривил свое складчатое, как у шарпея, лицо. И чего-то хотел. Но не сообщал мне об этом открытым текстом.
— Вы не брали академический отпуск на учебный год. В этом году вы появиться не соизволили. А о чем нам вообще теперь говорить?
