За мной незримым роемИдет кольцо других,И далеко по селамЗвенит их бойкий стих.Л. Каменев и С. Есенин на открытии памятника А. И. Кольцову
Кадр кинохроники. Москва. 3 ноября 1918
Но ничего из этого не вышло, как и из других попыток сближения с большевиками, предпринятых на рубеже 1918–1919 годов. В ЦК Всероссийского Совета Пролеткульта по поводу заявления крестьянских поэтов приняли решение: “Вопрос оставлен открытым”[553] – чтобы уже больше к нему не возвращаться. В дальнейшем одним из решающих моментов в отношении Есенина с “верхами” стала резолюция члена редколлегии “Правды”, будущего главы Госиздата Н. Л. Мещерякова на оригинале поэмы “Небесный барабанщик”, предназначавшейся для публикации в главной партийной газете: “Нескладная чепуха. Не пойдет. Н. М.”. Узнав о таком вердикте, Есенин, по воспоминаниям Г. Устинова, “окончательно бросил мысль о вступлении в партию. Его самолюбие было ранено…”[554].
С. Есенин на открытии памятника А. И. Кольцову
Кадр кинохроники. Москва. 3 ноября 1918
Власти ясно дали понять, что хотели бы видеть в поэте не литературного вождя, а служащего, “рядового устроителя”. В ответ поэт демонстративно отказался играть по их правилам, о чем со всей определенностью заявил в “Ключах Марии” (видимо, уже в 1919 году): “Мы должны кричать, что все эти пролеткульты есть те же самые по старому образцу розги человеческого творчества”; “нам противны занесенные руки марксистской опеки в идеологии сущности искусств”[555].
Впрочем, уже осенью 1918 года Есенин не слишком надеялся на верхи, гораздо больше – на свои организаторские способности. Понятно, на кого прежде всего он мог опереться в литературной борьбе – на своих соратников, крестьянских поэтов. И в сентябре-октябре Есенин сколачивает из младших “скифов”, с примкнувшим к ним Андреем Белым, независимую артель (Московскую трудовую артель художников слова) и устраивает при ней издательство. Но почти сразу же выяснилось: настоящей боевой группы из единомышленников-“скифов” не получается. Среди всех членов артели деловой хваткой и смекалкой выделялся лишь сам Есенин, что он немедленно и доказал:
“Все запасы бумаги в Москве были конфискованы и находились на строжайшем учете и контроле. Есенин все же бумагу добыл. Он надевал свою длиннополую поддевку, причесывал волосы на крестьянский манер и отправлялся к дежурному члену Президиума Московского Совета. Стоя перед ним без шапки, он кланялся и, старательно окая, просил “Христа ради” сделать “божескую милость” и дать бумаги для “крестьянских” стихов. Конечно, отказать такому просителю, от которого трудно было оторвать восхищенный взор, было немыслимо.
И бумагу мы получили”[556].
Характерна реакция Андрея Белого на ловкость Есенина (“Что-то Есенин мне по линии своего литер повед не очень нравится: уж очень практичен он…”[557]), а Есенина – на житейскую неприкаянность мэтра. Из мемуаров Л. Повицкого:
…Андрей Белый, восторженно закатывая глаза, взволнованно заявил:
– А я буду переносить бумагу из склада в типографию!
Есенин тихонько шепнул:
– Вот комедиант… И глазами и словами играет, как на сцене…[558]
Ясно: Андрей Белый был учителем, замечательным собеседником, в артели же – лишь свадебным генералом, но никак не союзником Есенина в войне за литературное первенство.
С остальными артельщиками дело обстояло не лучше. От Орешина, видимо, не было особого толка (Л. Повицкий так и не смог вспомнить, что ему поручили на первом собрании группы[559]), Клычков же и вовсе оказался под подозрением в растрате: “Есенин взволнованно и резко обвинял во всем Клычкова, утверждая, что тот, будучи “казначеем”, пропил или растратил весь основной фонд. Клычков не признавал за собой вины и приводил какие-то путаные объяснения”[560]. Так издательство прекратило свое существование, а группа распалась.
Демонстрация в честь первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции
Фотография П. А. Оцупа. Москва. 1918
Итак, решающим доводом против “крестьянской купницы” была ее неспособность к решительным, эффективным действиям на литературном фронте. Весьма симптоматичным представляется следующий эпизод, случившийся в литературном кафе “Домино” 14 декабря 1918 года. “Я пришел в кафе рано, в девятом часу, и, к удивлению своему, никого там не застал, – записывает в дневнике Т. Мачтет. – Еще накануне мы знали, что на 30 назначен вечер народной поэзии с Есениным и Клычковым . На дворе бушевала метель, публика не собралась к 10-ти часам вечера . Есенин, точно предчувствуя, что кафе пустеет, пришел не перед самым закрытием его и с удивлением остановился у двери. “Что же, станете читать?” – спросил я на всякий случай. “Куда тут читать?” – удивился поэт . медленно продвигаясь сквозь ряды пустеющих столиков . В конце концов мы махнули на все рукой и я даже не объявил, что вечер с Есениным откладывается на неопределенное время”[561]. Пустой зал, несостоявшийся вечер и поэт, на минуту возникший из метели, – таков последний акт скифского спектакля.
