«Моби Дик»[30] Я уже решил. Мне нечего терять, уйду из Больницы.
Как так — нечего терять, доктор, что значит — нечего терять? Вот о чем спрашиваю я себя спустя годы. У тебя же была любовь, да и кроме того, черт побери, было то, чему больше всего завидуют во все времена — у тебя была твоя молодость… Кому не хочется быть двадцати девяти или тридцати лет, с тысячью миль пути перед собой, со здоровым желудком и крепкими ногами, чтобы вот так идти и отхватывать от жизни большие, дымящиеся, лакомые куски?..
А вот мне не хотелось. Я устал. А о любви думал: пусть кто хочет, тот и любит…
Любовь — это яд, это смерть, которая разъедает сердце. Потом она становится — древней и жестокой старухой, которая греет свои кости у тлеющего костра, сложенного из твоей разрушенной жизни. Сидит и тихо посмеивается…
У меня не было ничего. Я обидел своих родителей. Надругался над смыслом их жизни. Я разрушал фундамент их бытия и совершал мелкие, гнусные пакости. Кто бы в наше прекрасное время устоял и не заклеймил бы меня за это?
А что я такого делал? Женился, у меня родилась дочь, я нашел приличную (ха-ха-ха) работу и начал жить с помощью государства и своих обедневших родителей. Да, кое-как начал жить.
А потом — б-у-у-м!
Вдруг, бесцеремонно, одним махом (ну, пусть не одним, а двумя или тремя) я разрушил все это, чтобы уйти и зажить так, как мне бы хотелось…
Да кто же, свинья ты эдакая, живет так, как ему хочется? — спрашивали меня люди-тени. Спрашивали меня те, кто был убежден, что не живет своей собственной жизнью, и что жить своей жизнью так, как тебе вздумается, аморально…
Группа обвинителей. Тех, как вы догадываетесь, которые живут у тебя в голове и ждут, когда в мозгу зародится какая-нибудь мысль или желание, чтобы зловеще прорычать из полумрака и накинуться с уродливыми угрозами и обвинениями.
И я вот что думал об окружающих меня людях: вам все настолько лень, что вы даже не можете понять, когда кто-то рядом захочет измениться! Священная лень!
Я говорил себе — если кто-то был пьяницей или сумасшедшим, вы не захотите принять его в другом виде. Потому что, если он изменится, вам придется менять и свое отношение к нему. Непосильная задача!
Я полагал, что людей не интересует, буду ли я счастлив или несчастен. А интересует только их собственное спокойствие. И важно лишь, чтобы я не обременял их всякими глупыми переменами в своей жизни!
Вот почему я проигрывал.
* * *
Я сидел в своем кабинете и думал обо всем сразу. Выдвигал ящики и собирал свои черновики и наброски. Так, подсознательно, я готовился уйти из Больницы. Да, я собирался уволиться и забрать с собой все, что успел написать. За последний год я написал около ста рассказов для разных газет и журналов. Значит, не все было потеряно. Кроме любви и молодости, которых я стыдился, у меня был и свой маленький творческий мир. Очень смешно, думалось мне, жизнь разваливается на части, а я пекусь о своем полоумном творчестве.
Я углубился в чтение забавного рассказика о хане Круме, который был написан для одной юмористической газеты, и тут в дверь постучали. Потом тот, кто был за дверью, начал нервно совать ручку в отверстие замка, и наконец дверь распахнулась. На пороге стоял Начо, взбешенный санитар с налитыми кровью глазами. Сейчас его глаза казались еще краснее, потому что он был очень зол, да к тому же пьян.
— Доктор, этот, из первой палаты, упал.
— Кто, а, Начо? — спросил я и посмотрел на него.
— Так этот самый, ну!.. — неопределенно махнул рукой Начо. — Этот старикан, который, это самое, ребенка — того…
