Весной 1938 года меня в составе большой группы летчиков-бомбардировщиков вызвали в Москву, на отборочную комиссию, которая должна была решить, куда нам предстоит ехать — на Испанскую войну или в Китай. Хотя все мы уже прошли усиленную летную подготовку под руководством такого опытного боевого командира как Тимофей Тимофеевич Хрюкин, который сам недавно вернулся из Испании, все равно волновались не на шутку — возьмут, не возьмут. Но, как выяснилось, переживали мы напрасно — заседание комиссии, которую возглавлял комкор Смушкевич, оказалось недолгим: меня только спросили, готов ли я помочь китайскому народу в его борьбе против японского ига, и после моего утвердительного ответа объявили, что я включен в списки летчиков, направляемых в Китай. Так же легко прошли отборочную комиссию и мои товарищи — пилоты, штурманы, стрелки, техники — все возвращались с заседания веселые и довольные. Только не подумайте, что в Китай посылали кого попало или, хуже того, гнали насильно — нет, все мы были добровольцами и убежденными интернационалистами, все рвались в бой, все получили отличную подготовку: отбирали действительно лучших, но отбор шел еще на стадии формирования группы, поэтому последнее заседание комиссии и превратилось в простую формальность.
А. И. Пушкин
Командовать нашей группой назначили того же капитана Хрюкина, которого летчики между собой прозвали «Петром Первым» — он действительно был внешне похож на героя знаменитого романа Алексея Толстого: такой же худой и длинный, как жердь, с круглым лицом и порывистыми угловатыми движениями, такой же нескладный на вид, но поразительно сильный — в юности Тимофей Тимофеевич работал грузчиком и молотобойцем, и рукопожатие у него было как стальные тиски. Впоследствии он стал выдающимся военачальником и дважды Героем Советского Союза. Причем первую свою Золотую Звезду он заслужил в Китае.
Добирались мы до нового места службы долго — сначала на Поезде до Алма-Аты, а оттуда на бомбардировщиках, приспособленных для перевозки людей, через провинцию Синьцзян и далее по маршруту: Кульджа — Шихо — Хами — Ланьчжоу — Саньян — Ханькоу. На промежуточных аэродромах определялись по посадочным знакам: если буква «Т» на поле выложена ровно, можно лететь к следующему пункту трассы, если знак разорван — следует производить посадку. Первая задержка случилась на перевалочной базе Хами, где самолеты останавливались для дозаправки, — это было на редкость унылое место: пыльное поле аэродрома по соседству с крошечным селением, глинобитные домики, ни одного автомобиля в округе, запустение, беспросветная нищета. Конечно, в 30-е годы и Советский Союз жил небогато, но бедность китайского населения потрясала. Эти несколько дней в Хами показались нам вечностью — время как будто остановилось, мы словно выпали из его течения, провалившись в глубокое прошлое: ни электричества, ни радио, ни промышленности, лишь тоскливое подвывание ветра да какой-то лунный пейзаж вокруг: повсюду голый камень, песок и глина, и вездесущая тончайшая пыль, которая после посадки самолета не оседала часами.
Наконец, за нами прилетел дальний бомбардировщик ДБ-3А, также переоборудованный для транспортировки людей. Набились мы в него, как сельди в бочку, — теснота, духота, потом еще и болтанка: попали в грозовой фронт, а самолет сильно перегружен… Но мы все равно рады были вырваться из глухого китайского захолустья. Кое-как дотянули до Ланьчжоу — это был большой город с многочисленным населением, однако и здесь не обнаружилось и следа промышленности: ни заводов, ни тяжелой техники, ни хотя бы автомобилей — все работы по расширению аэродрома производились китайцами вручную, землю они носили в огромных корзинах на коромыслах. И опять резала глаз нищета и забитость населения — китайские рабочие ходили в каких-то обносках, если не сказать — лохмотьях, в убогих матерчатых тапочках, а то и просто босиком; наблюдавшие за работами надсмотрщики чуть что лупили «провинившихся» палками. Поскольку это происходило у нас на глазах, мы пытались вмешаться, втолковать, что нельзя так обращаться с людьми, — но надсмотрщики лишь ухмылялись в ответ и, стоило нам отвернуться, принимались за прежнее.
По сути, единственным промышленным предприятием в округе была ремонтная мастерская, где мы восстанавливали оставшиеся от предыдущей советской группы поврежденные самолеты. Тут мы смогли оценить, насколько нелегко пришлось нашим предшественникам, — многие бомбардировщики СБ жестоко пострадали от вражеского огня и при вынужденных посадках, так что приходилось не только менять разбитые моторы и заново клепать помятые фюзеляжи, но буквально собирать из двух-трех подбитых самолетов один исправный. Причем у нас не было в достатке ни запчастей, ни материалов, ни хотя бы современных инструментов — все приходилось делать вручную. Поначалу мы опасались, что вновь собранные самолеты будут тяжелее заводских — однако вышло наоборот: они оказались очень легкими, что называется «летучими».
В середине мая 1938 года мы наконец вылетели на отремонтированных бомбардировщиках на фронт и к вечеру 16-го числа добрались до места назначения — города Ханькоу, куда после захвата японцами Нанкина перебралось правительство Китая.
Честно говоря, первое время, пока противник был еще далеко и не начались регулярные бомбежки, война здесь не особенно ощущалась: до города уже докатилась первая волна беженцев с юга, но торговцы, среди которых было много русских белоэмигрантов, продолжали получать товары из оккупированных японцами районов Китая; центральные кварталы, где располагались иностранные посольства и проживала местная знать и богачи, поражали роскошью, зато на окраинах, где ютилась беднота, невозможно было появиться, чтобы тебя не окружила толпа оборванных голодных ребятишек, выпрашивающих милостыню: «Папы нет, мамы нет, кушать нечего».
Хотя фонт был еще далеко, с первых дней в Ханькоу нам пришлось убедиться, что политработники не зря твердили о необходимости сохранять бдительность. Признаться, по пути сюда все эти меры предосторожности порой казалась чрезмерными — мало того что мы ехали в Китай без документов и в штатском, так еще и вынуждены были отказаться от собственных фамилий (у меня в экипаже, например, все были с «птичьими» псевдонимами — Сорокин, Ласточкин, Орлов). Однако вскоре мы на собственном опыте удостоверились, что вся эта секретность была не напрасна. Дело в том, что среди торговцев, особенно бывших белых, проживавших в Ханькоу, оказалось немало японских агентов. Помню, однажды мы заглянули в лавку русского купца — искали цветные карандаши для работы с картами. Хозяин сказал, что на днях получил несколько коробок из Сянгана (где в то время уже хозяйничали японцы), вот только цен пока не знает, но если мы хотим, чтобы он отложил товар для нас, нам следует написать на коробках свои фамилии. Мы сразу заподозрили неладное и вместо имен поставили условные знаки. И хотя через пару дней мы действительно получили карандаши по сходной цене, позднее, когда японцы подошли к Ханькоу, этот торговец был арестован как вражеский шпион. Что с ним было дальше, не знаю…
