– Я могу станцевать все числа.
– Наслышана. А какие-нибудь еще танцы, кроме числовых, ты умеешь танцевать? Человеческие танцы знаешь?
– Что такое человеческий танец?
– Ты же человек, так? Можешь станцевать, как люди танцуют, – танец радости или танец грудь к груди с кем-то, кто тебе мил?
– Ана Магдалена нас такому не учила.
– Хочешь, я тебя научу?
– Нет.
– Ну, пока не научишься делать то, что делают люди, полностью человеком не станешь. Чего еще ты не делаешь? У тебя есть друзья, с кем можно играть?
– Я играю в футбол.
– Ты занимаешься спортом, а во что еще ты играешь? Хоакин говорит, что ты никогда ни с кем в школе не разговариваешь, а только отдаешь приказы и говоришь всем, что кому делать. Это правда?
Мальчик молчит.
– Да, вести с тобой человеческую беседу непросто, юный Давид. Поищу-ка я кого-нибудь еще, с кем потолковать. – С чашкой в руке она уходит.
– Может, пойдешь поздороваться со зверями? – предлагает он Давиду. – Возьми с собой Алешины печенья. Может, кролики их поедят.
Он пробивается в кружок вокруг Морено.
– О Метросе как о человеке нам ничего не известно, – говорит Морено, – и ненамного больше известно нам о его философии, поскольку от него не осталось письменных свидетельств. Тем не менее влияние его на современный мир велико. По крайней мере, таково мое мнение. Согласно одной из легенд, Метрос сказал, что во вселенной нет ничего неизмеримого. Согласно другой, он сказал, что абсолютного измерения быть не может – что измерение всегда относительно измеряющего. Философы до сих пор спорят, совместимы ли эти два утверждения.
– А вы какого мнения? – спрашивает Валентина.
– Я – и вашим, и нашим, что и попытаюсь объяснить сегодня на лекции. После чего мой друг Хуан Себастьян получит возможность ответить. Мы запланировали эту встречу как дискуссию – подумали, что так будет живее. Хуан Себастьян в прошлом критиковал мой интерес к Метросу. Он критически относится к мерности вообще, к самой мысли, что все во Вселенной можно измерить.
– Что все во Вселенной должно быть измерено, – говорит Арройо. – Есть разница.
– Что все во Вселенной должно быть измерено – спасибо, что поправил меня. Вот почему мой друг решил уйти из часового дела. Что есть часы, в конце концов, если не механизм, навязывающий метрон потоку времени?
– Метрон? – говорит Валентина. – Что это?
– Метрон назван в честь Метроса. Любая единица измерения есть метрон: грамм, к примеру, или метр, или минута. Без метрона невозможны были бы естественные науки. Возьмем, к примеру, астрономию. Мы говорим, что астрономия занимается звездами, а это не совсем так. На самом деле она занимается метронами звезд: их массой, расстоянием друг от друга и так далее. Сами звезды мы в математические уравнения уложить не можем, зато способны производить математические операции с их метронами и так открывать законы Вселенной.
Давид появляется сбоку, тянет его за руку.
– Иди и смотри, Симон![6] – шепчет он.
– Математические законы Вселенной, – говорит Арройо.
– Математические законы, – говорит Морено.
Для человека с таким непривлекательным внешним видом Морено вещает с примечательной уверенностью в себе.
– Поразительно, – говорит Валентина.
– Иди и смотри, Симон! – шепчет мальчик вновь.
– Одну минутку, – отвечает он шепотом.
– Поразительно и впрямь, – отзывается Консуэло. – Но уже поздновато. Нам пора в Институт. Быстрый вопрос, сеньор Арройо: когда вы вновь откроете Академию?
– Дата еще не назначена, – говорит Арройо. – Сказать я могу лишь вот что: пока мы не найдем учителя танцев, Академия будет исключительно музыкальной.
– Я думала, что сеньора Мерседес будет новым учителем танца.
– Увы, нет, у Мерседес есть дела в Новилле, от которых она не может отвлечься. Она навещала Эстреллу, чтобы повидать племянников, моих сыновей, а не чтобы преподавать. Учителя танцев нам еще предстоит найти.
– Учителя танцев вам еще предстоит найти, – говорит Консуэло. – Я ничего не знаю про этого типа, Дмитрия, помимо прочитанного в газетах, но – простите мне эти слова – надеюсь, что в будущем вы тщательнее отнесетесь к выбору сотрудников.
– Дмитрий не был сотрудником Академии, – говорит он, Симон. – Он работал смотрителем в музее, этажом ниже. Это музею следует тщательнее относиться к выбору сотрудников.
– Маньяк-убийца – в этом самом здании, – говорит Консуэло. – Меня от одной мысли передергивает.
– Он и правда был маньяком-убийцей. Но и обаятельным тоже был. Дети в Академии его любили. – Он защищает не Дмитрия, а Академию, человека, который настолько ушел в свою музыку, что позволил жене соскользнуть в роковые тенета мелкой сошки. – Дети невинны. Быть невинным значит воспринимать все непосредственно. Открывать свое сердце кому-то, кто тебе улыбается, зовет тебя славным юношей и осыпает сладостями.
Давид произносит:
– Дмитрий говорит, что он ничего не мог с собой поделать. Он говорит, что убить Ану Магдалену его заставила страсть.
Миг застывшего молчания. Морено, нахмурившись, рассматривает незнакомого мальчика.
– Страсть – не оправдание, – говорит Консуэло. – Мы все время от времени ощущаем страсть, но людей из-за нее не убиваем.
– Дмитрий уехал на соляные копи, – говорит Давид. – Он накопает много соли, чтобы расплатиться за убийство Аны Магдалены.
– Ну, тогда мы постараемся не использовать соль Дмитрия на ферме, верно? – Она сурово поглядывает на сестер. – Сколько соли стоит человеческая жизнь? Возможно, об этом стоит спросить этого вашего Метру.
– Метроса, – говорит Морено.
– Простите великодушно – Метроса. Симон, вас подбросить?
– Спасибо, не надо, у меня велосипед.
Собрание расходится, Давид берет его за руку и ведет вниз по темной лестнице в садик за музеем. Сеет мелкий дождик. В лунном свете мальчик отпирает калитку и на четвереньках залезает в клеть. Раздается взрыв куриного квохтанья. Он появляется с вырывающимся у него из рук существом – с ягненком.
– Смотри, это Херемия! Он был огромный, я его поднять не мог, а Алеша забыл давать ему молоко, и он теперь уменьшился!
Он гладит ягненка. Тот пытается сосать ему палец.
– Никто в мире не уменьшается, Давид. Если он стал маленьким, это не потому, что Алеша его не кормит, а потому что это не настоящий Херемия. Это новый Херемия, который занял место старого, потому что старый вырос и стал овцой. Людям маленькие Херемии кажутся миленькими, а старые – нет. Никто не хочет тискать старых Херемий. Так уж им не повезло.
