Допрашивают: как и с какой целью вступили в преступный сговор? Мычат: «Ну как да ну как, все знали, что у них денег сильно много, он же сам столько раз говорил – проговаривался не то хвастался». Он сам – это я. И что это значит? Оправдываться нечего. Что-то сказал, а дикий слух пополз. Может, о кирпичном прессе, он дорогой был, его долго не решались заказать, я настаивал…
Так все наболело, что уже как бы не боль, а жгучая тупость. Слушаю и словно плохо слышу. Думаю: кто вы такие? Откуда вы взялись? Как странно, если вспомнить какой-нибудь наш день и сопоставить. Как это могло случиться, что мы с ним встретились и его судят за убийство? Ладно, пусть, могу понять, что в жизни бывает и так. Как холера или землетрясение. Но это мне надо было погибнуть. Тогда был бы какой-то понятный смысл. А так ничего не понятно. И что с девочками будет. Это же и сравнивать нельзя, насколько лучше, если бы они остались с нею, а обо мне бы память, что отец, Старый Медведь, погиб, обороняя детей и дом.
Три дня судили. Главным виновником признали убитого. Мальчишке приговорили четыре года тюрьмы. Ему восемнадцать только во время суда исполнилось. Малолетний. До восемнадцати половинный срок. Остальных на каторгу, на острова, на восемь лет, на десять.
А меня к чему присудить? Как сразу подумал тогда, что это я виноват, так ведь оно и выяснилось.
Все, закончился суд, надо уезжать, а мы в городишке застряли. Из-за меня. Никуда не гожусь, ничего не делаю, ночами в кабаке торчу. Маленькая затосковала. Мается, как будто ищет чего-то, просится на ручки и все спрашивает: где мама, ну когда мама придет? Девочки ее отвлекают, уговаривают подождать и оглядываются испуганно. Самим как тяжело и за меня боятся. А тетка посоветовала «Ты совсем ни о чем не думай. Видишь дверь – говори себе: дверь. Видишь дорогу – говори: дорога. И еще говори: пора ехать. Может, как-нибудь и выкарабкаемся». Странный такой совет. Но я и раньше пробовал не думать.
И вот смотрю в кружку, к стене в углу привалился. Накурено, чадно, хотя все окна распахнуты. Стараюсь глаза не закрывать. Едва закрою, как все тело словно вырастает, делается огромным, как дерево, как гора, а в голове колокол гудит или часы бьют. Но часы, похоже, и правда пробили: слышу сквозь шум: «Да полночь уже!» И как-то само собой и очень ясно представляется: так поздно, а ее нет, что же я здесь сижу, надо выйти встретить. Но перевожу глаза и говорю себе: стол, кружка, на скатерти дырка прожжена. А рядом подвыпившая компания все пыталась отхватить песню. Дружно приступали: «Пришла к тюрьме девчонка, рябая стрекоза! Вихлявая юбчонка, подбитые глаза!» Но какое-то сразу словесное месиво, смех, брань и начинают сначала. Не могли договориться, как правильно продолжать. Одни затягивали «Железные ворота, высокая стена…», а другие «Сама ты виновата, тюремщик ей сказал…».
Конечно, виноват. Кто я вообще такой? Когда потребовался защитник, тут-то меня и не нашлось. А разве теперь я детям опора и поддержка? Бросил их тогда, бросил и теперь. Сижу, «Рябую стрекозу» слушаю. Горе-певцов обругали: или заткнитесь, такие-сякие, или пойте как следует. Они как-то поладили, песня загремела: «Любовник твой – убийца, повешен он вчера за то, что кровопийца, в шестом часу утра!» А я, наверное, задремал. И приснилось, то ли привиделось. Так зримо, так внятно, вот прямо перед глазами. Наша комнатка под крышей. Привиделось вот такое, хорошее: нет – меня, а она с отцом – живы. Все живы. Знаю во сне, что это их последняя ночь в городке. Собрались, уезжают. У двери две корзинки увязанные. Вижу ее с малышкой на руках. Успокоила, убаюкала, положила к тетке, села рядом на скамеечку и гладит старую по голове, волосы седые перебирает. Шепчет что-то. Хочу слышать, что шепчет. И тут же слышу. Вспоминает, как тетка нас познакомила. Прошу ее: «Говори, говори еще». Нет, не во сне, а сквозь сон, я же не до конца разума лишился, понимал, что все это только кажется. Вижу девочек моих, сидят на топчане, прижались к дедушке, он их утешает. Говорит, что собственной своей смерти бояться не надо, что смерть тоже часть жизни, но существует только для остающихся. Пока мы есть, смерти нет, а когда есть смерть, нет нас… И тут я очнулся каким-то толчком ужаса. Потому что отец умирал, зная, что дочь ранена, что он помочь ей не успеет, что внучка остается в руках бандитов.
Песня грохочет. «А ты иди, паскуда, пока еще цела. И прочь она, и прочь она, и прочь она пошла!» И я пошел прочь. Схватился за голову, хотелось прямо раздавить себя. Сердце в горле колотится, вздохнуть невозможно. Остановился на крыльце. Уж такая минута пришла. Вдруг за мной сам кабатчик, старый еврей. Крепко за локоть уцепил. Постойте, говорит, уважаемый, два словечка сказать, дело нужное. Хоть понимаю его, ответить не могу. А он чем-то на отца похож. Взглядом. Глаза острые, тоже все на свете видали. Вы, говорит, уважаемый, домой идете, так я вам по дороге скажу. И не то что ведет меня, а тащит за собой. И что-то втолковывает. Но тут я как в черный колодец провалился. Ничего не понимаю. Дотащил, за руку трясет. Вон, говорит, ваша дочечка в окошко смотрит.
Так странно. Не ожидал от себя, что совсем рассыплюсь. Верил, что сильный. И кто б подумал, что кабатчик кинется меня спасать?
Тут девочки выбежали. Марта босиком с постели вскочила, на рубашонку шаль накинула. Даже и не спрашивают ничего, на личиках ужас. Старик говорит: «Не бойтесь, просто вашему папеньке немножко нехорошо стало, вы его уложите». Поднялись к себе. Тетка стоит, воздух ртом хватает, за спинку кровати держится. До чего их довел. Дрожат, уговаривают меня прилечь. И стал рассказывать свой сон. Затихли, слушают во все глаза. Марта лампу зажгла, на пол поставила. Переспрашивают тихонько, за каждое словечко хватаются. Тетка глаза утирает. Юджина шепчет: «Да, да, дедушка так и говорил про смерть, я все помню». Еще раз, просят, расскажи.
С той ночи как-то легче стало. К утру увязали наши две корзинки. В вагоне уснул. Бессонница потом возвращалась, но уже не так сильно. Начали разговаривать, вспоминать. Но дела плохие. Хоть на работу вышел, но бедность самая настоящая. Совсем чуть-чуть – и нищета. Было однажды, что собрали мне вечером поужинать, а сами чересчур честными глазами смотрят: мы сыты, мы раньше поели! Тетка порывалась опять нянькой пойти, но здоровье не то, да и куда ребятишек собрать, теснимся в каморке. Нанялась уборщицей. Лестницы мыть, две парадные, две черные, четыре этажа. Но девочки не пускали, убирали вместо нее. Дворник меня упрекнул: что ж у вас дочери поломойками? Но упрека не послушался. Они сами решили. И правильно, по-моему. С бедностью справлялись. Но с образованием девочек просто горе.
Раньше они занимались дома. В гимназии только экзамены сдавали. Лучше педагогов, чем мама с дедушкой, не придумаешь. А теперь на гимназию денег нет, на заявление об экстернате отказ. Отец добился, а я не смог. Записались в ближайшую муниципальную школу. Скоро вызывают меня к начальнице: дети не подготовлены к учебе. Как так? Гимназические экзамены каждый год прекрасно выдерживали. «Девочкам не привиты необходимые качества характера и поведения». – «Не только привиты – проверены в беде». Спросила, что произошло. Смягчилась немножко: согласна, говорит, дать испытательный срок, если примите меры к исправлению. И протягивает мне два листка. Классное сочинение на тему «Кротость и скромность – лучшие украшения девушки». Мои красавицы изобразили: одна – «тезис не имеет смысла», другая – «утверждение противоречит моему опыту». Вечером советуемся: уходить или потерпеть. Согласились дать школе испытательный срок. Полгода терпели, больше не выдержали. Принуждение, унижение, произвол. Скука столбнячная. С неприятными характеристиками еле-еле устроились в другую. Ничуть не лучше.
