Не женитесь на курсистках,Они толсты, как сосиски,Коль жениться захотите,Раньше женку подыщите,Эх-ма, труля-ля…Раньше женку подыщите…
Поищи жену в медичках,Они тоненьки, как спички,Но зато резвы, как птичкиВсе женитесь на медичках,Эх-ма, труля-ля…Все женитесь на медичках…
– Ну, жениться мы на ней, пожалуй, не станем, – отсмеявшись, сказал Анненков.
– А то рога будут – эх-ма, труля-ля! – закончил Львов.
И друзья договорились выработать график встреч со своей раскрепощенной современницей. Согласно этому графику сегодня – очередь Львова. Вот они и гуляют с Сашенькой по зимнему Питеру, расцвеченному и приукрашенному к Рождеству…
Львов не любил особо шумных центральных проспектов, а потому гуляли они в основном по небольшим улицам, заворачивали в маленькие кофейни, кондитерские, обедали в кухмистерских, а то и просто – в трактирах. Здешняя жизнь, с недавних пор ставшая и ее жизнью, удивляла и поражала Александру, и если Анненков показывал ей внешнюю сторону – блестящие проспекты, вычурные парки или сияющие дворцы, то со Львовым она узнавала что-то неожиданное об обыденной, каждодневной жизни этого времени, которую не встретишь на балу или у «Донона»[88]. Хотя и Львов пару раз сводил девушку в «Медведя»[89], но ей там не слишком понравилось: к полковнику сразу полезли какие-то промышленники, пытавшиеся получить подряд на поставку чего-то в «их» дивизию. Сашенька, оказавшаяся в составе лазарета Георгиевской дивизии, как-то сразу начала воспринимать ее как родной дом, совершенно игнорируя дом своей матери, Антонины Хаке…
– Ой, а что это он делает? – спросила она Львова, указывая на извозчика.
Тот, сидя на козлах, разрезал большой дымящийся пирог и принялся закладывать в него какие-то черные куски, которые выгребал большой деревянной ложкой из услужливо подставленного разносчиком небольшого бочонка.
– Не понял вопроса, – удивился полковник. – По-моему, парень собрался закусить. А что, у тебя какие-то другие мнения на его счет?
– А что это он в пирог закладывает? Черное… – произнесла девушка с интонациями Вовки из тридевятого царства.
– Икру, – ответил Львов.
– Дурак, – обиделась Сашенька. – Не знаешь, так и скажи, а глупости говорить и я могу…
Львов взглянул на нее с интересом и резко призывно махнул рукой:
– Эй, любезный! Любезный! – рявкнул он так, как бывало в бою выдавал бессмертное: «За Родину! За Сталина!». – Да, офеня, мать твою за ногу об забор! Ко мне! Бегом!
Только тут разносчик понял, что господин полковник изволят обращаться к нему, и рванул на зов бодрой рысью: гневать такого сурового фронтовика, да еще при барышне, это может и лупцовкой кончиться. Да сам же еще и виноват будешь…
– Что прикажете, ваша милость? – спросил он, подлетая к грозному офицеру. – Чего изволите?
– А ну-ка, любезный, спроворь-ка барышне извозчичий обед! – скомандовал полковник и, к изумлению торговца, протянул ему серебряный целковый. – Сдачи не надо, но барышне честно скажи: сколько твоя снедь стоит?
Тот засуетился, залебезил:
– Барышня, покушайте, покушайте. Вот-с, пирожка-с с ливером-с… – из закутанного овчиной короба возник громадный, чуть не в локоть длиной пирог, исходящий паром и вкусным духом. – Не сумлевайтесь: мы ливер свежий кладем, печеночка-с…
Ловким движением он вытащил откуда-то маленький ножичек и, перевернув пирог, вспорол его румяное, поджаристое брюхо. Пар повалил сильнее, а разносчик перетянул себе на живот бочонок, прикрытый чистой холстиной. Под холстиной открылась длинная большая ложка, воткнутая во что-то черное:
– Икорочки паюсной, солененькой, барышня… Не извольте сумлеваться – астраханская-с икорочка-с…
Александра изумленно ткнула ложкой, с трудом отодрала кусок, поднесла к глазам… Это действительно была черная икра, только какая-то… сплющенная, что ли?
Кусок странной икры отправился в нутро пирога, за ним последовал другой, третий…
– Вот-с, – пирожник подобострастно поглядел сперва на Александру, потом – на Львова. – Вам не прикажете?
Полковник отрицательно помотал головой и напомнил:
– Цену честно назови.
