– Чуточку сливок, если можно.
– Итак… – Мици чувствительной рукой художницы вертит блюдце. Глядя на нее, Лора всегда думает о блокаде Ленинграда: Мици с одинаково безразличным лицом продавала бы вам еду или сама бы вас ела. – Как фарфор из Херенд. Узор Баттьяни. Золотые листы. У моя бедная семья был такой… – Она передергивает плечами. У Фаркашей на глаза наворачиваются слезы.
Алистер не сводит с Лоры задушевного взгляда. Та смотрит под ноги, потом на него – человека, чей membrum virile[19], как он сам его называет, ей доводилось держать; смотрит и думает: если он попытается заговорить со мной на кухне, я закричу и выбегу из квартиры.
– Вы, случайно, иметь изменитель сахара? – спрашивает Мици. – Сахар не хорошо. И молодая Марина будет маленький доктор, я слышать? Йой де эйдеш!
Я бы, думает Лора, многое отдала, чтобы узнать, был ли этот акцент таким же заметным, когда она только приехала в Лондон.
– Прекрасно. Благородный профессия.
– Да-да, – соглашается Ильди. – Она хорошая девочка. Надьон эйдеш. Очень милая девочка.
Марина слабо улыбается. Она ведь больше не дуется из-за той книги? Удивительно, сколько в ней уязвленного самолюбия: до чего сильным и однобоким может быть влияние генов.
– Я поищу сахарин, – говорит Лора и сбегает на кухню.
На Марину снизошло откровение. В ней кипит праведный гнев на семью – из-за книги, из-за того, что они суют нос в ее жизнь. Однако кроме гнева есть любопытство. Их одержимость Гаем и его отцом не похожа на обычное недовольство. Наверное, внезапно осеняет Марину, здесь что-то личное. Возможно, разгадка затеряна в тумане времен? Что угодно: помолвка, расторгнутая у самого алтаря, любовные девичьи письма из «Земледельческой армии»…
Или что-то более зловещее?
«Я ведь знала бы, – размышляет Марина, – если бы это было связано, ну, с войной?»
Для своего возраста Лора невероятно наивна. Побег на кухню, конечно, никак не мог ее спасти. Она недооценила Алистера.
– Наполнить чайник? – спрашивает он с порога.
– Спасибо, но… здесь очень тесно.
– Ничего. Позволь-ка.
Лора пятится, Алистер тянет руку и прижимается к ней. Вид у него постаревший, усталый: идеальная пара для Лоры, если бы не его жена.
– Нам нужно еще раз встретиться, – шепчет он.
Лора трясет головой.
– Надо поговорить, – шипит он ей в ухо.
Господи, думает она, неужели флуразепам? Между ними и пятью парами венгерских ушей – только виниловые обои «под плитку» и календарь «Шедевры Букингемского дворца».
– Пожалуйста, не сейчас.
– Это важно. Только на пару слов, если позволишь.
Он сцепил руки за спиной, как сериальный детектив, готовый раскрыть ужасную тайну. Лора озирается в поисках емкости для подкатившей тошноты или поверхности, на которую можно сесть. «Сознаюсь во всем, и пусть увольняет», – решает она и уже открывает рот, но тут Алистер откашливается.
– Дорогая.
– Что?
– Доро… – повторяет он.
– Я уже слышала, но… господи, Алистер, она в соседней комнате.
Он хмурится:
– Ты меня избегаешь?
– Интересно, как?
– Ты знаешь, о чем я. О том, что у нас было. Украденные минуты. Простые удовольствия.
– Я всего лишь, – твердо говорит Лора, – пыталась делать мою работу.
– Это все замечательно, но с того разговора прошло две недели, если не больше, а…
– Какого разговора?
– Что? Лора, я тебя прошу, не играй со мной.
Она, как ребенок с врожденным идиотизмом, нюхает локтевой изгиб, чтобы успокоиться. Разве за эти недели, полные скорбных мыслей о Петере, они с Алистером говорили о чем-то, кроме маточных мазков?
– Я тебе звонил, – напоминает он. – Сюда, в твой дом.
– В квартиру. И она не мо…
– Честно говоря, я рассчитывал, что ты серьезнее к этому отнесешься. Я тебе душу излил. Я сказал…
– Ах, это!.. Да, прости.
– …сказал, что так продолжаться не может. Склонялся к решительным действиям. Если помнишь, – он понижает голос, но недостаточно: – Я думал уйти от миссис Саджен.
– Да! Да, я помню, – шепчет Лора, знаками показывая ему успокоиться. – Господи, только не говори, что ты это сделал.
– Конечно, нет. Я хотел знать наверняка. Но рассчитывал, что ты хотя бы обдумаешь мои слова как следует.
Лора тяжко вздыхает. Все это может далеко завести. Она мечтала сказать: «Все кончено». Или: «Алистер, у меня есть другой. Оставайся с женой, я никогда тебя не любила. Мне нужен Петер, что бы он мне ни принес, а после или вместо него не нужен никто». Мечтала – но разве такое скажешь? Он ее уволит – он или Мици. Фаркаши будут голодать.
И вот, пока она дрожит перед ним, кое-что происходит. В толще лондонской глины, сквозь ржавые трубы и устричные ракушки пробивается крошечный росток прагматизма. Он раздвигает фундамент Вестминстер-корта, бетонный пол и потертый линолеум, касается ее туфель, проникает под кожу. Всего два простых слова – «я согласна», – и ее судьба переменится: у Марины появится дом, Лора станет Петеру бывшей женой и опорой, но не больше того, а его мать и тетки будут спасены от горя и нужды. Она может сделать разумный выбор – сейчас.
Алистер ждет. Именно это и нужно сказать. Будущее стекает с кончиков пальцев. Выбирай, говорят в один голос флуразепам, диафрагмы и скальпельные лезвия. Выбирай.
27
Воскресенье, 19 февраля
Окончание коротких каникул; пансионерам отчитаться перед комендантами до 14:00.
Они сидят в поезде и молчат. Пасмурно снаружи, пасмурно внутри. Лора подтирает яблочное пюре с краев неплотно закрытой баночки и гадает, что на уме у Марины. Обе не притронулись ни к бутербродам с салями, которые Рози с любовью собрала в дорогу, ни к помятым апельсинам, ни к отбракованным белесым конфетам, отщепенцам шоколадной семьи. «Я хочу, – думает Лора, – имбирного печенья». Они проносятся мимо исхлестанных дождем детских горок и лесенок, мимо кустов сирени и голых березовых рощиц, мимо грязных запасных путей, где скрываются преступления. Лора представляет, как где-то там прячется сбежавший из дома ребенок, и на глазах выступают слезы. Это Англия, которую так любят Фаркаши. Лора придвигается к окну, следит за мельканием рельсов и мечтает о крушении поезда, милосердном финале. Она думает: «Во что ты только одета! Марине будет за тебя стыдно – должно быть стыдно. Нужно заговорить о школе, но как это сделать, когда мы уже в пути, да еще после вчерашнего вечера? Я все испортила. Что я скажу Бриджет Тайс – что мне не хватило духу для серьезного разговора? Сейчас ведь поздно? Я слишком долго откладывала».
