Я больше ничего не мог сказать. Это не значило, что у меня не было слов, просто в этой ситуации остался лишь один вопрос, который мне хотелось задать. Этот вопрос так давил на меня, что трудно было утерпеть и не произнести его.
— Хотя университеты у нас были разные, — продолжил говорить дядя Чжэчжин, — в то время я тоже был студентом и участвовал в составлении иллюстрированного справочника по птицам. Это был первый иллюстрированный справочник по птицам Кореи, который мы создавали своими силами, поэтому все горели желанием сделать действительно отличную книгу. Я не слишком хорошо помню других студентов, принимавших участие в той работе, но она мне запомнилась прекрасно, потому что у нее была подзорная труба немецкого производства. Человеку, который гонялся за птицами, хотелось заполучить такое устройство в свои руки, сколько бы оно ни стоило. Позже, когда я поступил на работу в университет, я тоже в конце концов смог купить такую же подзорную трубу, отдав за нее все деньги, скопленные в течение целого года. Одно время по выходным я садился в междугородний автобус и отправлялся наблюдать за птицами. Поставив палатку в лесу, я следил за ними через подзорную трубу и не замечал, как течет время.
Видя, что я молчу, дядя продолжил вполголоса рассказывать разные истории. Он рассказывал, как однажды бродил один по лесу с подзорной трубой в рюкзаке и в итоге попался военной полиции, которая во время проверки по ошибке приняла его за шпиона, как просидел сутки в полицейском участке и как, неожиданно даже для себя, разрыдался, когда в завершение его злоключений снимки розовой цапли вышли совершенно белыми при распечатке. Еще он рассказывал о днях, которые проводил в своей спальне, сортируя фотографии птиц по категориям, чтобы составить иллюстрированный орнитологический альбом.
Я молча слушал его рассказы, пока в конце концов не выдержал и спросил:
— А какой у нее был голос?
— Голос? — недоуменно переспросил дядя Чжэчжин.
Было видно, что он немного растерялся от моего вопроса.
— Хм, — промычал он, словно подыскивая слова, — как бы это тебе сказать, даже если она просто говорила, казалось, что она поет, правда, немного высоким голосом.
Я внимательно посмотрел ему в глаза.
— Оказывается, ее голос я тоже помню не очень хорошо, — смущенно, словно оправдываясь, сказал он. — Прости. Я не уверен, стоит ли за это извиняться, но в любом случае я тоже не знаю точно, является ли она твоей матерью или нет. Но, к счастью, есть способ проверить это. Для начала мы знаем имя человека, о котором говорится в той статье. Кроме того, твоя мать и отец, объединив усилия, оставили пароль, по которому ты смог бы найти ее, несмотря на то что прошло много времени.
— Пароль? — спросил я удивленно. — О каком пароле вы говорите?
— Я говорю о надписи «HONGKONG С7655», выгравированной на кольце. Я имею в виду идентификационный номер, прикрепленный к лапке рыжего воробья. Такие номера регистрируются в Международной ассоциации по защите и охране птиц для отслеживания их перемещений. Вместе с номером в реестр заносится и имя человека, прикрепившего кольцо. Если имя человека, зарегистрировавшего этот номер, совпадет с именем, упомянутым в статье, значит, скорее всего, это один и тот же человек.
Он продолжал говорить, я слушал, но даже тогда в моей голове не было ничего, кроме летящих белых лепестков цветов, ничего, кроме лепестков цветов.
* * *
Мне все время приходится говорить о белых лепестках цветов. Неважно, была ли она моей матерью или нет, но после того, как я увидел фотографию, где она смущенно улыбается, положив на ладонь птенцов северного скворца, меня вдруг охватило чувство одиночества. Несмотря на то что у меня были глаза, уши, нос и рот и все конечности оставались на месте, мне чего-то не хватало.
Не успел дядя Чжэчжин выставить офис, который раньше занимало наше издательство, в будонсан — агентство по недвижимости, как тут же какое-то бюро по переводам составило новый контракт на аренду помещения и нам наказали съехать до двадцатого декабря. Теперь, по словам брата Кантхо, мы с дядей, который стал бездомным, как и я, могли открывать общество совместно проживающих «мальчиков».
В последние дни перед выездом у нас не было работы, поэтому мы с дядей Чжэчжином, сидя за столом, часами читали книги или занимались. Наше издательство находилось в трехэтажном здании, расположенном примерно посередине узкого переулка, до которого можно было добраться, если пройти по дороге перед зданием YMCA, а потом на первом повороте свернуть направо.
В этом переулке было много ресторанов, где в любое время дня жарили говяжьи и свиные ребра, самгёпсаль[53]или что-нибудь вроде биндэтог[54], поэтому здесь всегда витали манящие запахи. С наступлением вечера, примерно в пять часов, неизменно приходилось глотать слюни и терпеть урчание в животе. Но если мне и удавалось уговорить дядю Чжэчжина, и без этого испытывавшего трудности с деньгами, пойти в ресторан, то я все равно сидел там, потеряв всякий аппетит, опустив ложку и не притрагиваясь к еде, чем сильно расстраивал его.
В такие вечера я пил виски, спрятанное дядей Чжэчжином в офисе, и вспоминал слова отца о том, что он пил, потому что хотел забыть чье-то лицо. Интересно, лицо, которое он так сильно хотел забыть, было тем же лицом, которое теперь хотел забыть я?
Одна лишь мысль, что я, кажется, понимаю отца, хотя бы одну миллионную долю чувств, которые он испытывал, когда не мог избавиться от образа матери в своей памяти и кричал, что хочет умереть, хотя сын, схватив его за ноги, умолял успокоиться, — одна лишь эта мысль причиняла мне боль. Все это было из-за улыбки на фотографии. Мир, в котором я жил, после того как увидел тот снимок, был намного ясней, очевидней, четче, чем прежний, и мои чувства стали такими же острыми и колючими, словно я опустил руку в ледяную воду.
Когда я шагал по переулку, запах еды дразнил мой нос, а холодное зимнее небо, ясно видневшееся между черными крышами, холодило мою грудь. А когда я лежал, пытаясь уснуть, то отчетливо слышал, как ветер треплет полиэтиленовую пленку, которую повесили на окно, чтобы в комнату не проникал холодный воздух с улицы. В таких случаях я рассеянно смотрел сквозь окно, завешенное пленкой, на мигающие буквы вывески бара «Ёнгун» и слушал, как ветер терзает полиэтилен. Пока я валялся вот так, видневшаяся за окном картина и доносившиеся звуки постепенно отдалялись и исчезали, а перед глазами всплывало лишь одно лицо.
Спустя несколько дней после нашего посещения архива газеты мы с дядей Чжэчжином сочинили письмо на английском языке, чтобы отправить его в Международную ассоциацию по защите и охране птиц. Когда мы писали письмо, я узнал, что у этой ассоциации есть английское название «Bird Life International». Смысл слов «Bird Life» я еще мог объяснить, но значение слова «International» было непонятно, поэтому я спросил дядю, и он объяснил, что оно означает «международный», другими словами, объединяющий множество разных стран. Для себя я перевел название ассоциации как «Жизнь птиц, летающих через разные страны» и подумал, что это звучит красиво: «Жизнь птиц, летающих через разные страны, жизнь птиц, не знающих границ».
