– Чего? – не понял Лера.
– Когда человек помирал или хлопца в войско забирали, или девку замуж отдавали, тогда и звали её вопить.
– Плакать, что ли, за других? – удивился Лера.
– Да нет, – отмахнулся участковый. – Она причитала, слова разные жалостливые говорила и так говорила, что даже камень мог прослезиться. Ты вот послушай.
Дядя Ваня воздел очи к небу и вдруг зачастил тоскливым бабьим напевом:
– Ой, падите-тко, горюци мои слёзушки!
Одна-то я оденёшенька, горька-то я горькёшенька!
На кого ж ты меня, соколик, оставил!
На кого сировати-горевати покинул!
Воспромолви хоть одно словечушко, Слово тайное, непроносное…
– Ничего себе, – прошептал Лера.
К тому времени они миновали одноэтажную Румынию и пошли меж кирпичных высоток Кладочек. Становилось неуютно. если румынских старушек, занятых хозяйством и огородами, на улицах и близко не было, то кладочкинские сидели едва ли не у каждого подъезда. С нескрываемым любопытст вом они рассматривали внука Анисьи Николаевны и его сурового провожатого. Лера натянул свою вязаную шапочку на самые брови.
– Слёзы над гробом лить – это я понимаю, – сказал он тихо, – а когда в армию идти или над невестой. Это зачем? Накаркать же можно.
– Это сейчас почёт да счастье, а раньше по-другому было, – принялся объяснять дядя Ваня. – До Петра Первого в солдатах всю жизнь ходили, а потом солдат 25 лет служил. если кто и возвращался со службы, то старенький, немощный. Никто его дома уже и не ждал. Поэтому, если в рекруты забривали – то, считай, выбыл мужик из деревни навсегда. И у невесты доля была не лучше солдатской. Оттого и груст ные песни над ней пели, что в чужую семью отдавали, на чужие хлеба.
Дядя Ваня выдержал паузу и запричитал слезливо: – Чужа-то дальняя сторонушка тоской изусеяна, горючими слезами пополивона. Чужие отец и мать за всё бранят.
Бабушки у ближайшего подъезда даже с лавочек вскочили.
– Никак отбирают внучка у Николаевны, – сказала одна.
– Ага, – согласилась вторая. – В чужие руки отдадут, а то, может, и вовсе за границу.
– Абы люди добрые попались, – вздохнула третья.
– Какие ж добрые, – не согласилась четвёртая. – Вишь, участковый сам-то чуть не плакал, говорил, что больно ругательные отчим с мачехой. Видать, злые, как румынские собаки. Пропадёт малец.
– И Николаевна пропадёт без внука, – заключила пятая. – Как есть пропадёт.
– Ай-яй-яй, – закачали головами бабуленьки и принялись тихонечко причитать, глядя друг на друга.
36
К Лериному счастью, у его подъезда не оказалось ни одной старушки. По лестнице поднимались молча. Подросток впереди, участковый следом.
– Смелей, – подмигнул он, когда тот в нерешительности остановился у порога своей квартиры.
С дрожью в коленях Лера нажал кнопку звонка, прислушался и различил до боли знакомые шаги. Дверь открылась, пахнуло ароматами кухни, и перед ними возникла бабушка.
– Ну вот, – снял фуражку дядя Ваня Безручко, – принимай, Анисья Николаевна, путешественника.
И легонько подтолкнул Леру. Выражение лица у Анисьи Николаевны было сдержанным, нижняя губа сурово поджата.
– А иди-ка ко мне, – как-то совсем уж ласково позвала она.
Лера покосился на участкового и шагнул за порог. Бабушка тотчас сделала резкий выпад и хрястнула внука по лицу. Звук от её пощёчины был таков, словно из пушки выстрелили.
– Анисья Николаевна! – бросился спасать положение участковый.
Но бабка протянула ему свой маленький сухонький кулачок.
– Иван! – грозно осадила она. – Не лезь.
И вдруг обняла внука и, уткнувшись лицом в его плечо, всхлипнула, сдерживая рыдания. Ошеломлённый Лера дер жался за пылающую огнём щёку и не знал, что ему делать – обижаться или радоваться.
Дядя Ваня тем временем тихонько ретировался, неслышно прикрыв за собой дверь.
А бабушка, наплакавшись, стянула с Леры шапку и погладила его по стриженой голове.
– Забрили дурачка, – нежно сказала она, – забрили…
Ещё позже они сидели на кухне. Лера за обе щёки уплетал бабушкин огнедышащий борщ с пампушками и то и дело радостно кивал головой.
– У нас в роду все честные были, – говорила, глядя на него, бабушка. – А ты-то куда? Фамилию не опозорь.
– Бабушка, да ничего не было, – делал круглые глаза Лера. – Просто это военная тайна, я старшему лейтенанту слово дал.
– Раньше-то чего молчал?
– Ага, – улыбнулся Лера. – А кто на меня со сковородкой?
Бабушка вдруг, словно маленькая, покраснела.
– Да она у меня всегда под рукой, – пробормотала она, – кто же знал.
И чтобы скрыть своё смущение, бросилась подавать на стол второе. Когда тарелка из-под борща отправилась в умывальник, а на столе появилось дымящееся жаркое, вновь села перед внуком.
– Бабуль, – посмотрел на неё серьёзно Лера. – Отчего люди становятся плохими?
– Ты это про что? – насторожилась Анисья Николаевна.
– Ну вот, курят, пьют, наркоманятся, воруют, грабят.
Бабушка задумалась.
– А кто их знает?! – наконец, горько вздохнула. – Соблазны это, за которые кто болезнями платит, кто нервами, а кто тюрьмой.
– А почему? – настаивал Лера.
Анисья Николаевна с удивлением и любопытством посмотрела на внука, как будто видела его впервые.
– Ты у меня совсем взрослый стал, – заметила.
– Нет, ты скажи, – требовал Лера.
– А я вот не знаю, – призналась она. – Вроде, это от безграмотности, а вроде, и от бесцельности. Нечем человеку себя занять. Дела у него в жизни нет, каким бы он увлекался, от какого бы, как ясное солнышко, светился.
– А у тебя есть?
– А как же. Тебя вот вырастить, на ноги поставить. А ещё – цветы мои и Добрыня. Этому кактусу скоро четверть века будет.
– Ну, а безграмотность тут при чём?
Бабушка удивилась.
– А ты пошёл бы воровать, если б знал, как честным путём можно в десять раз больше заработать?
– Что я, тупой? – пожал плечами Лера. – Конечно, не пошёл бы.
– Вот, – заключила бабушка. – Поэтому и воруют, поэтому и грабят, что не знают, как честно заработать.
37
Больше всего Лера стыдился своей наголо остриженной головы. В отчаянной попытке скрыть отсутствие волос, он обмотал голову бинтом и даже залил его в одном месте йодом, как тогда, когда его бабахнуло на старой мельнице черепицей.
