Сидел я раз в подсобке, срочный текст на ноутбуке набирал, чувствую, сзади кто-то в затылок дышит. Поворачиваюсь и вижу такого мужика, он на экран смотрит и губами шевелит, читает, что я перевел. Откуда он появился в подсобке, черт его знает, дверь-то одна, и я сидел напротив двери, никто в нее не входил, а когда я пришел в подсобку, то в ней никого и не было. Может, из шкафа вылез? А может, и из воздуха соткался. Про себя я называл их призраками.
Если спросить у сирийца, что это за люди, то он делает вид, будто не расслышал вопроса, если же вопрос повторить, он говорит: какие люди? Я поясняю: ну вон тот, что возле щита управления стоит, кто он? Сириец смотрит в другую сторону, совсем не туда, а например, на инженера Аббуда и отвечает: «Так это же Аббуд, инженер наш, вы разве не знакомы? Идем, я тебя познакомлю!» Короче, бесполезное дело.
– Камеры и жучки на станции повсюду, лучше языком лишнего не молоть. Ни про работу, ни про политику, ни про сирийский персонал, хочешь, мудак, мне что-то сообщить – позови на бережок. Река прохладная, приятно возле реки постоять.
Так сказал директор еще перед самым первым моим визитом на станцию.
Когда мы проезжали КПП, я положил коробку в ноги и достал пропуск. Военные проверили нас, перекинулись парой словечек с Мусой, и мы поехали к станции. Да, с Мусой все не прочь языком потрепать, даже военные, я не удивлюсь, если он общается и с призраками, и с людьми из тонированного микроавтобуса. На мой вопрос о призраках он ответил коротко:
– Больше не спрашивай про них.
И мы никогда не возвращались к этой теме.
Муса остался на улице возле машины, к нему сразу набежали сирийцы, и он принялся развлекать их анекдотами да байками. Люди инстинктивно тянулись к нему, как к неиссякаемому источнику веселья, бывший бедуин никогда не выглядел хмурым, он не конфликтовал, не сплетничал и не ругался, видимо, так его воспитали в пустыне. Первое время я хотел было стать похожим на Мусу, перенять его наплевательское, возведенное в философию отношение к житейской суете и смерти, но потом понял, что Муса находится на недосягаемом уровне.
Хотелось быть кем угодно, только не собой.
Специалисты наши уехали домой, и я каждый день вспоминал о них, накладывал их, точно шаблоны, на свои неразрешенные проблемы и много думал: а что бы сделал Сашка на моем месте? Как бы повел себя Валик и что бы сказал по этому поводу Евгений Дмитриевич? Я завидовал им и тоже хотел стать технарем. Просыпаешься и работаешь, мысли о бесконечности и преобразовании одной кодировки в другую тебя не гнетут, ты работаешь руками, и всё тут. Человек труда – как много о нем молчат, и как много болтают о человеке праздном, потому что у человека труда нет времени и желания болтать о себе. А филологи и прочие художники только и рады потрепаться про эмоции, внутренний мир, психологические портреты и всякую другую шелуху.
Мир инженера Валика понятен – это удовольствие и боль. Мой же мир – это постоянная неопределенность и страх пустоты. Желание описывать все подряд словами отобрало у меня удовольствие. Я готов терпеть боль, только бы мне дали хотя бы порцию удовольствия. Думает ли Валик о смерти по ночам и представляет ли он, как его руки, ноги, хребет, шея ломаются в одночасье, глаза лопаются, вываливается язык, а внутренние органы гниют? Между тем у Валика обязательно появятся жена и дети, через пару лет он, как настоящий профессионал, будет востребованным в любой точке мира, где есть гидроэлектростанции. Валик в миллион раз больше знает о мире, чем я!
Вот коробка опять начинает вибрировать, механический зверек внутри подстегивает меня к действиям, и я действую. Захожу в администрацию и предъявляю пропуск.
– Ты куда? – спрашивает охранник.
– В машинный зал, – отвечаю.
– У тебя есть пропуск в машинный зал?
– Да. – Я предъявляю ему дополнительный пропуск.
– А что там делать будешь?
– Да надо кое-какие документы Аббуду занести…
– Стой, подожди, что это за коробка?
– Купил себе новые туфли.
– Лакированные?
– Да.
– Где брал? На базаре?
– Нет, в Алеппо специально ездил.
– И сколько стоит? Мне тоже надо туфли…
– Эти очень дорого обошлись.
Двери лифта, наконец, раздвигаются, и я нажимаю кнопку минус восьмого этажа. Лифт резко ухает вниз. Давным-давно я учился в спортивном интернате, у нас там был свой 25-метровый бассейн, занятия по плаванию проходили три раза в неделю, а соревнования – один раз в месяц. Плавал я почти что хуже всех. Хуже меня плавал только горбатый Андрей, горб у него рос из груди и с каждым годом увеличивался. Не знаю, почему я так медленно плавал, хоть и очень старался, видимо, виновата генетика: ни в брассе, ни в кроле, ни в баттерфляе мне так и не удалось преуспеть. Возможно, мои далекие предки просто-напросто не из океана вылезли, а всегда жили на суше? Хорошо еще, что был горбатый Андрей. Так вот если закрыть глаза, стоя в машинном зале станции Евфрат, то можно представить, будто ты только что попал на занятия плаванием в интернатовский бассейн. Фокус этот срабатывал благодаря идентичным звукам и запахам: плеск воды из турбинного отделения, солоноватый запах хлорки… Крики работников, разносящиеся эхом по залу, можно легко доработать с помощью воображения и принять за крики соревнующихся детей. Ты в синих плавках, и тебе снова десять. Ты становишься на бортик и по свистку готовишься прыгнуть в воду щучкой.
Машинный зал похож на лабораторию, напичканную невероятно огромными грохочущими, лязгающими механизмами. Работники российского контракта выволокли турбину из отсека и подвесили ее за крюки к потолку. Удивительно, что человек способен управлять всеми этими железяками, более того – извлекать из них пользу. А в то, что человек собственноручно сотворил этих стальных динозавров, мне до сих пор верится с трудом. Я повсюду ищу Аббуда, чтобы передать ему затерявшиеся в суете анализы масла, по сути, результаты анализов уже не имеют никакого значения, ведь последний трансформатор уже ввели в эксплуатацию, и документы нужны Аббуду лишь для архивной отчетности, которую только в случае сбоя начнут проверять.
Кабинет Аббуда оказался незапертым. Не включая света, я захожу внутрь и притворяю дверь. В кабинете темно и прохладно. На железном стеллаже беспорядочно валяются запчасти, документация, много коробок разных форм и размеров. Я отодвигаю несколько коробок, протискиваю в образовавшуюся щель тикающие туфли и сажусь в мягкое кожаное кресло.
Покинуть кабинет мне удалось незамеченным.
Глава 41
По дороге домой мы с Мусой проезжаем через главную площадь города Табки, где находится самый большой в городе монумент Хафиза Асада. Вокруг монумента с кистями и банками белой краски суетятся маляры. Кроме маляров на площади множество полицейских машин, военные с автоматами нервно расхаживают и курят, их рации без умолку трещат. Два полицейских джипа перекрыли дорогу и проверяют встречные машины.
