Так описал Сухомлинов в 1924 году свое пребывание в Туркестане. В моем же представлении это была не инспекторская поездка военного министра, а какая-то увеселительная прогулка. Ташкентский гарнизон видел Сухомлинова только на параде у вокзала, когда он объезжал ряды колонн в форме «кавелахтских гусар». Никакого приветствия войскам от государя Сухомлинов не передавал. Наоборот, по городу ходили слухи, что его больше интересуют дела какой-то хлопковой компании, представителя которой, князя Андроникова, оказавшегося впоследствии, по воспоминаниям самого же Сухомлинова, аферистом, военный министр привез в своем вагоне в Ташкент. Не знаю, может быть, где-нибудь на периферии округа военный министр и входил в нужды войск, но в Ташкенте он явно ими не интересовался.
Весна вступила в свои права, и Туркестанский стрелковый полк вышел в лагеря. Лето 1912 года прошло для меня в обычных командировках от штаба корпуса. В начале мая пришлось в составе комиссии выехать в Керки для проведения опытной мобилизации стоявшего там стрелкового полка. Для меня это был первый опыт мобилизационной работы. Добирались мы до Керки на пароходе: железной дороги туда еще не было, единственным путем сообщения служила Амударья. Амударьинская флотилия считалась военной, пополнялась солдатами из сухопутных частей, а капитанами на ней служили моряки торгового флота. Русло Амударьи чрезвычайно изменчиво, поэтому на борту парохода находился лоцман. Пароходы были старые, плоскодонные. Плыли только днем, а ночью приставали к берегу. Суточный переход не превышал 30 верст. Мелкие перекаты из наносного песка пароход брал с разбегу, а крупные преодолевал часами.
Керки — это маленький городок. Русское население состояло исключительно из солдат и офицеров войсковых частей и семей командного состава. Мобилизационный план полка оказался хорошо разработанным, поэтому комиссии пришлось указать лишь на мелочи, пропущенные в плане. Жизнь командного состава в Керках, как и во всех небольших гарнизонах, была тяжелой, иногда таила много трагического, особенно для молодежи. Помню, как я, будучи командиром роты, наряжался в караул. Предстояло дежурить по казармам. В тот день на ташкентской главной гауптвахте наказание отбывал поручик, служивший в Кушкинской крепостной роте. Попал он сюда за дуэль. Дело было так: однажды в столовой офицерского собрания поручик-сапер услышал нелестный отзыв о своей жене. Нелестные слова произнес поручик стрелкового полка, сидевший в компании офицеров и рассказывавший о своих победах у женщин. Поручик-сапер подошел к столу и попросил поручика-стрелка отойти с ним в сторону. Объяснение окончилось тем, что на следующий день они условились драться. Услав денщика под благовидным предлогом в город, оба офицера, встав посреди комнаты спиной друг к другу с револьверами в руках, разошлись в противоположные углы комнаты. Достигнув своего угла, каждый имел право повернуться и выпустить все семь патронов. Поручик-сапер, приближаясь к углу, вдруг услышал, что его противник взводит курок. Сапер быстро повернулся и увидел, что стрелок уже стоит к нему лицом и целится из револьвера. Поручик-сапер выстрелил навскидку и убил своего противника. Конечно, это была «американская» дуэль, напоминающая те дуэли, которые описывал Брет-Гарт в своих рассказах, а не поединок «по всем преданьям старины». Сапера судили за убийство, но смягчающими обстоятельствами служили показания товарищей убитого, подтвердивших, что он действительно оскорблял честь жены поручика-сапера. Поэтому для последнего дело закончилось только годичным заключением в крепости, а не ссылкой на каторжные работы. И это — не единственный случай в глухих гарнизонах Туркестанского военного округа.
Едва я успел вернуться из поездки, как снова пришлось выехать на рекогносцировку намечавшихся в 1913 году корпусных маневров в районе Ходжента.
Во время этой поездки я пережил сильный приступ тропической малярии и вынужден был дня три пролежать в постели в горах.
Уезжая из роты, я обычно оставлял фельдфебелю подробные указания, чем заниматься, а он мне писал, как идут в роте дела. Однажды получаю от Зубкова письмо, в котором он сообщает, что командир стрелковой бригады генерал Воронов осмотрел 2-й батальон и нашу 7-ю роту. «Все сошло хорошо, — писал Зубков, — вот только со словесностью плохо». Дело не в словесности, решил я. Возвратившись в Ташкент, подробно расспросил Зубкова о смотре Воронова. То, что я узнал, было достойно пера фельетониста. Казарма 7-й роты представляла собой длинную комнату, в которой на наиболее освещенной стене висели плакаты, картины с Архипом Осиповым и другими героями. Входя в казарму, начальство всегда шло по более освещенному проходу. Это и натолкнуло усердного служаку Зубкова разместить вдоль светлой стены тех стрелков, которые были сильнее в словесности, т. е. знали всех «архипов», могли прочитать без запинки «Отче наш» и ответить на вопросы начальства. Я спросил Зубксва, как же он поставил стрелков, ведь кровати с ярлыками были не их. «Как не их? — уставился фельдфебель. — Я заставил перенести и кровати!» Одним словом, было сделано так, что называется, комар носа не подточит. Однако Воронов, войдя в казарму, повернул в темный проход и когда стал задавать вопросы, то получал скверные ответы, даже «Богородицу» один солдат не мог прочитать. Зубков, конечно же, почувствовал себя так, словно провалился сквозь землю.
Вскоре я встретил на улице Воронова. Ответив на мое приветствие, он остановил меня и сказал, что в роте боевая подготовка хорошая, а вот со словесностью плохо. Тогда я рассказал генералу о проделке фельдфебеля, и мы от души посмеялись.
Приближалось 26 августа 1912 года — столетие Бородинского сражения. Мне было приказано сделать доклад об этой исторической битве всему офицерскому составу лагерного сбора. Подобрав новый материал, я подготовился и вечером 25 августа в столовой нашего полка сделал доклад, придав ему характер юбилейного. Конечно, я не думал, что в 1941 году Бородино снова окажется в поле моего зрения: как начальник Генерального штаба Красной Армии, я следил за ходом Московской битвы…
Через некоторое время начались боевые стрельбы рот. В мою роту приехал старик Воронов: в этом году я кончал цензовое командование ротой и должен был получить аттестацию, в которую входила и оценка боевой стрельбы. На незнакомой местности я провел стрельбу и получил отличную оценку.
В начале сентября 1-й Туркестанский полк ушел в город для несения караулов, а я был командирован на рекогносцировку так называемой Джагисской степи, между Самаркандом и Катта-Курганом. В это время в лагере произошло вооруженное выступление 1-го и 2-го саперных батальонов. Дело кончилось перестрелкой с учебной командой 2-го стрелкового полка Зачинщики были выданы и арестованы. Начался судебный процесс.
В двадцатых числах сентября Самсонов снова приехал в лагерь, на этот раз проверить состояние тактической подготовки 1-й стрелковой бригады. По утвержденному им заданию отряд в составе четырех батальонов, отойдя от лагеря верст на десять к северу, должен был атаковать высоту, расположенную южнее стрелкового лагеря, на которой находился барак корпусного командира. Полтора батальона стрелков были выделены для защиты высоты. Начальником наступающего отряда был назначен командир 4-го стрелкового полка пожилой уже полковник Долженков, а начальником штаба — я. Набросав план, в котором выразил свои предположения, я отправился к полковнику Долженкову. Он согласился с планом. Однако в дополнение, чтобы не было разногласий в наступлении, я начертил и схему наступления, на которой показал, до какого рубежа батальоны должны были наступать в строю поротно, где рассыпаться, до какого рубежа совершать перебежки взводами, отделениями и поодиночке. Схему эту отпечатал на шапирографе и приказал раздать всем ротным и батальонным командирам. Получилось нечто вроде как у моего фельдфебеля Зубкова со словесностью, ну а дальше все уже предоставлялось случаю.
