Впрочем, Екатерина была убеждена, что для нее вообще нет места и в жизни. Однако оставались дети, которых надо было вырастить. Вместе с ними она уехала в Париж. Щедрость покойного императора обеспечила их вполне. Для Екатерины ничего более не существовало, кроме детей человека, которого она так любила. Именно на них была обращена теперь вся ее нежность.
Екатерина Михайловна Долгорукая–Юрьевская умерла в Ницце 15 февраля 1922 года. Ее смерть была отмечена двумя–тремя газетными строками во французской прессе.
А в России она и вовсе прошла незамеченной. Вряд ли там кто‑то помнил это роковое имя…
Впрочем, в 1922 году и не могло быть иначе.
Сокол ясный
(Елена Глинская – князь Иван Оболенский)
— Старица Елена, пожалуй на молебен! – Маленькая послушница робко просунула голову в дверь бревенчатой келейки, больше напоминающей избушку на курьих ножках.
Обитательница кельи, стоявшая на коленях в углу под образами, опустила воздетые руки, чуть повернулась.
— Молебен? – Голос у нее тусклый, неживой. – Во имя чего?
— У великого князя Василия Ивановича… – начала было послушница, однако старица Елена резко вскочила, прервала ее:
— Что у него? Моровая язва? Огневица? Воспица? Прорвало его гнилую утробу? Лживый язык вспух да и вывалился? Да говори же! Преставился наконец‑то, старый греховодник?
Послушница шарахнулась на крылечко, захлопнула дверь. Быстро перекрестилась. Ох, люта старица Елена! Ох, злоязыка! Мыслимое ли – такое про государя!.. Не ровен час кто узнает!
Отчего это она так ненавидит великого князя? Неужто правда, о чем украдкой судачат другие монахини? Будто старица Елена раньше звалась не Еленой, а Соломонией. И была она не абы кем, а государыней! Женой самого великого князя Василия Ивановича! Но якобы он отверг ее и силою постриг в монахини…
Коли так, не диво, что старица Елена грязно честит государя. Да нет, быть того не может, слухи все это и бабьи смотни[48].
За спиной скрипнула дверь.
— Ну, досказывай! – послышался мрачный голос старицы Елены. – Во имя чего молебен, говори! Не скажешь, я никуда не пойду, а на тебя мать–настоятельница епитимью наложит, – ехидно присовокупила она.
Послушница испугалась и затараторила:
— Молебен во здравие великого князя Василия Ивановича, и жены его, преславной великой княгини Елены Васильевны, и новорожденного чада их, великого князя Ивана Васильевича.
И осеклась. Обернулась, испуганно глядя на старицу Елену. Ежели правда, что говорят о ней… ежели она и впрямь была женой великого князя, то каково ей сейчас слышать такое?!
Ой, как начнет сейчас опять государя клясть!
Лицо старицы Елены сморщилось, будто она собиралась зарыдать. Но из сухого, тонкогубого рта послышались не всхлипывания, а отрывистые смешки.
— Что? – выдавила она. – Новорожденного чада?.. Родила она, литвинка сия? Родила?!
— Ну да, – кивнула послушница, радуясь, что на сей раз, кажется, обойдется без слез. – Сыночка великому князю. Иванушку. Родила.
— Иванушку? – выкрикнула старица Елена. – Сыночка великому князю?.. Да как же она измудрилась‑то? Блудница литовская! Гулящая!
Послушница испуганно схватилась за виски. А старица Елена повалилась на ступеньки, корчилась, хохотала кощунно и выкрикивала:
— Блудница! Выблядка принесла! Нагуляла! Выблядок будет на Руси править! Дитя греха!
* * *
— Алена… – Княгиня Анна Глинская осторожно коснулась плеча дочери. – Знаю, что жених тебе по сердцу, и нам с отцом сватовство его лестно, однако…
— Что тебя заботит, матушка?
Анна не находила слов, с тревогой глядела на дочь.
Княжна Елена Глинская, темноволосая, синеглазая, с точеными чертами тонкого лица, чуть вздернутым носом и упрямым вишневым ртом, прославилась в свои восемнадцать лет как красавица. Стоило ей появиться в церкви, и взгляды всех молодцев так и липли к ней. И только ли молодые млели? Глаза мужчин в возрасте при виде Елены горели еще ярче, еще жаднее! Они видели в этой высокой, тонкой, быстрой в движениях девушке некую многообещающую приманчивость, которая может сулить ее будущему мужу много удовольствия, счастья… и беспокойства много, что и говорить, но это уж зависит от того, кто и как будет держать эту жар–птицу. И каждый в эту минуту думал, что уж он‑то сможет удержать яркую пташку в своей клетке!
Рода она была хорошего – отец, князь Василий Львович Глинский, был подстолием Литовским, старостой и ключником Брестским, владел большими поместьями, которые у него были отняты после того, как он, вместе со своим братом Михаилом, враждовал против короля Сигизмунда, пытаясь отобрать у него Смоленщину, взять Минск, Киев и воцариться там, в «матери городов русских». Не вышло, едва не простились Глинские с головами. Пришлось бежать в Москву, на службу к великому князю Василию Ивановичу. Было это в 1508 году. Елена – Алена, как называли ее дома, – в ту пору еще только родилась. Она выросла в Москве, смешно слушать, как ее иной раз называют литвинкой. Но на русских белотелых, пышных, плаксивых да стыдливых боярышень и княжон она мало похожа. Может быть, именно это и привлекло к ней взоры и сердце великого князя московского, который хочет взять Елену в жены и сделать государыней?
Ничего, что он на тридцать лет старше невесты. Собою Василий Иванович хоть куда, любого юнца за пояс заткнет! Анна всегда считала, что ее вспыльчивой, задорной, дерзкой дочери нужен и отец, и муж в одном лице. Поэтому ей‑то, как заботливой матери, жених был очень по нраву! Вот только слухи о его бывшей жене…
— Матушка, что тебя печалит? – нетерпеливо дернула ее за руку Алена, не получившая ответа.
Знает она о судьбе Соломонии Сабуровой? Конечно, знает, а как же иначе. Это всякому известно. Ведь минул только лишь год, как великий князь отлучил от себя жену, развелся с ней и неволею постриг ее в монастырь. Ходили слухи, ближний государев человек, дворецкий Иван Юрьевич Шигона–Пожогин (подьячий из тверских бояр), плеткой гнал ее под клобук! Все знали: пострижена Соломония не столько за то, что неплодна, сколько за то, что пыталась причаровать к себе остывшую мужнину любовь приворотными зельями и колдовством, которому научила ее некая ворожея Стефанида. Великий князь милостиво избавил жену от церковного суда, но отправил в Рождественский монастырь на Рву, а оттуда – в Покровский Суздальский.
А еще пронесся слушок, якобы Соломония, вскоре после того, как обосновалась в келейке Покровского затвора, родила скрытно ребенка мужеского пола, нарекла его Георгием и спрятала где‑то в заволжских скитах, на Керженце, у верных людей, а сама‑де люто хаяла при этом своего жестокого супруга и пророчила ему, что коли возьмет за себя жену новую, молодую, то она его в могилу сведет. И заодно проклинала она, Соломония, постриженная под именем Елены, и самого князя, и его будущую супругу.
