Полковник Ле Мас поднял меч и возвысил голос, перекрикивая несущийся с холмов рев:
— За Христа и Крестителя!
Когда голос Ле Маса затих, христиане, собравшиеся на стенах, издали крик. Он покатился слева направо, с одного заполненного людьми бастиона на другой со все возрастающей яростью, он перелетел через Галерный пролив, прокатился по стенам форта Святого Михаила, сдобренный по дороге насмешками и неприличными выкриками солдат. Боевому кличу ответили эхом бастионы далекого форта Святого Эльма на другой стороне Большой гавани. После чего крик затих.
Турецкие горны снова завыли, пушки задергались, словно драконы в цепях, пламя вырвалось из их жерл, и началась guerre a outrance.[68]
Несколько десятков каменных ядер понеслись по дуге к Эль-Борго. Когда снаряды сорвали несколько больших кусков дерна с бастиона Кастилии, заставив дрогнуть каменную кладку, полк янычаров-тюфекчи[69]двинулся вниз с холмов на равнину. Тангейзер видел, как они расходятся для стрельбы тройными рядами. Идеальная ровность этих рядов поражала. Блеснули длинноствольные ружья: их дула обратились к своей цели. Мушкеты издали залп, и меткие стрелки скрылись в завесе дыма. Многим показалось, что они стоят не на линии огня, но Тангейзеру было виднее. Он присел за оградой бастиона, и грохот выстрелов заглушили громкие звонкие удары пуль, попавших в доспехи рыцарей. Юный паж Ла Валлетта получил пулю в горло — Тангейзер видел, как он упал к ногам хозяина. Ла Валлетт совершенно не дрогнул и только жестом приказал носильщикам забрать его.
Тангейзер распрямился и положил на стену свое ружье.
В доспехах и шлеме было душно, и тени здесь не было. Он утер лоб шарфом, который держал в рукаве. Дым, затянувший равнину, рассеялся, Тангейзер увидел, что первый ряд янычаров перезаряжает ружья. Под высокими белыми шапками их лица казались смазанными пятнами. Он прижал приклад испанского ружья к плечу и прицелился в человека, стоящего в центре ряда, сделал поправку на разницу высоты и спустил курок. Колесо чиркнуло по кремню, и ружье прогрохотало. Его жертва неподвижно лежала в пыли. Товарищ янычара наступил на упавшее тело, занимая его место. И вот началось. Тангейзер снова был на войне. Он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.
— Ну и ну! — произнес Борс. — По-моему, честь открыть список убитых принадлежит тебе!
— Нет, — сказал Тангейзер. — Эта честь принадлежит повешенному.
Аркебузы христиан загрохотали по всей длине стены, но они не могли сравниться с длинными мушкетами турок. Каждая недолетевшая пуля взбила облачко красной пыли на голой равнине. Военачальники выкрикнули своим воинам приказ продолжать огонь, и не успела пыль осесть, как новые ряды гази с воплями прорвались сквозь дымную завесу и выпустили второй залп из своих ружей. На бастионах Италии и Кастилии пушки Религии отрыгнули пламя в густеющий дым, и артиллерийские расчеты бросились к откатившимся орудиям, чтобы вернуть их на место и прочистить стволы. Большие бронзовые ядра прокатились по земле, словно их швырнул сам Сатана, оставляя в оттоманских рядах кровавые вопящие тоннели. Радостный крик поднялся над бастионами, мушкетные пули просвистели над камнями, и батальон разгневанных рыцарей окружил Провансальские ворота, требуя, чтобы их открыли и они смогли бы удовлетворить свою жажду крови.
Тангейзер отвернулся от этого сумасшедшего спектакля и увидел, что Борс усмехается.
— А эти ядра, похоже, из наших поставок, — заметил Борс.
Тангейзер опустил на землю ружейный приклад и насыпал на полку мерку пороха. Слава? Нет. Пока еще нет. Расстояние великовато. И он надеялся, что ближе она не подберется. Во всяком случае, лучшая его часть на это надеялась. Что убийство священника, что убийство бывших товарищей — это ничем не отличается от уничтожения любого другого человека. Если он и чувствовал что-нибудь, то какую-то мрачную тень радости и дрожь от ощущения той власти, которая некогда принадлежала одним лишь недобрым богам: оборвать человеческую жизнь одним-единственным раскатом грома. Несмотря на ружейный дым, он все еще ощущал на губах поцелуи Ампаро и Карлы. Что за чудесная парочка! И что за чудесная жизнь!
Тангейзер решил держаться бодро.
Он повернулся к Борсу, который осматривал свое длинное ружье.
— Ты взял с собой воск? — спросил Тангейзер.
Борс поднес палец к уху, показывая, что оно залеплено.
— Что-что?
* * *
Понедельник, 21 мая 1565 года
Высоты Санта-Маргарита — равнина Гранд-Терре
Как то было угодно Аллаху, они бились лицом к лицу шесть часов. В лучах клонящегося к западу солнца тела измотанных противников отбрасывали вытянутые тени, пляшущие по залитой кровью равнине, будто бы не просто люди, но и их духи были одержимы военной лихорадкой. И все это было лишь увертюрой к драме, которая пока не началась.
Аббас бен-Мюрад, ага Сари Бейрака, сидел на угольно-черном арабском коне во главе своего отряда, невольно отмечая, что среди мертвых тел, разбросанных по полю, словно белье для просушки, соотношение верных к неверным не меньше десяти к одному. Само по себе это было понятно. Нет большего счастья, чем умереть за Аллаха, служа шаху Сулейману, Спасителю всех народов мира. Но шпионов, которые уверяли Мустафу, будто бы он возьмет Мальту за две недели, следует лишить жизни. Аббас не дрался с франками со времен венгерской войны, которая была несколько десятилетий назад. В Драве они вырезали австрийцев Фердинанда[70]подчистую, а головы их командиров отправили в Константинополь запечатанными в глиняные горшки. Когда в тридцать восьмом Фердинанд осмелился восстановить свою власть в Буде, кампания Сулеймана в Данубе была просто загородной прогулкой. Но эти рыцари Иоанна Крестителя, дети шайтана, — совсем другое дело.
Двух рыцарей, француза и португальца, захваченных в плен под Зейтуном в субботу, тридцать часов пытали самые опытные палачи Мустафы, и ни один не проронил ни слова, не считая молитв их богу. Но в итоге они разговорились, каждый из рыцарей, независимо друг от друга и совершенно не подозревая о признаниях другого, и поклялись, что самое слабое место в христианской защите — бастион Кастилии. На самом же деле (дневной штурм ясно свидетельствовал об этом) Кастилия была самым укрепленным бастионом во всей стене.
Аббас бросил взгляд на старика раба, все еще болтающегося на перекладине над равниной, словно марионетка из какого-то дьявольского представления. Эта казнь была варварским оскорблением, которое Аббас принял сначала за пустую браваду. Но когда ворота крепости распахнулись и отряд рыцарей устремился на янычаров, сокрушая их мечами и булавами, эта иллюзия рассеялась. Псы ада атаковали с такой безумной дикостью, что казалось, у янычаров нет иного выбора, как отступить. Они не отступили — несмотря на цену, которую пришлось заплатить, тюфекчи были готовы драться до последнего воина. Честь была спасена, рыцари ценой невероятных потерь отброшены назад. Рыцарей оттеснили к стальной площадке рядом с откидным мостом. Долгий день подходил к концу, Аббас сидел и смотрел на беспорядочную мешанину из пыли, ружейного дыма, доспехов, огненных вспышек мушкетов и клинков, слышал жалобные крики тех, кто лишился конечностей или оказался с распоротым животом. Жесткая запекшаяся глина равнины превратилась от крови, мочи и пота в мокрое красное болото. И, поскальзываясь на этой грязи, каждая сторона пыталась в открытом бою взять верх над врагом.
