Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
С. ЮРСКИЙ: Я начинал с этого в кино и в театре — с эксцентрических ролей, и так себя и видел. Но потом Товстоногов повернул меня резко в совсем другую стихию — стихию драмы, даже трагедии, стихию стиха (это уже, скорее, не он, а судьба меня повернула). И это стало другим, вторым, потом появилось третье… Но без юмора и без эксцентрики, вообще говоря, иногда открытой, иногда скрытой, иногда в гриме, иногда без грима, я произведений себе не представляю.
В. ПОЗНЕР: Вы начинали блестяще — еще будучи студентом, в уже легендарном Большом драматическом театре при Товстоногове…
С. ЮРСКИЙ: К сожалению, легендарном, потому что это ушло в легенду, да. Я провел там двадцать полных лет. С непрерывной работой и с непрерывным пребыванием на сцене. Потом — Театр Моссовета. О том, почему пришлось уйти, я много раз рассказывал, так что буду краток. Внешне сложились уже невозможные отношения с властью, с определенными органами. Причину в те времена трудно было определить. Это семидесятые годы, крутой застой. Начались те трения, которые не давали мне жить как актеру. Я был под очень многими запретами. А это влияет на отношения с людьми и в той, последней области, которая тогда осталась, — в театре. Но имелась и внутренняя причина. В какой-то мере я понимаю (потом понял и сейчас ясно сознаю), что подошел новый этап в жизни, в нем назрела необходимость. Это было очень трудно — как тяжелая операция, потому что в какой-то мере исчерпались и отношения с этим театром.
В. ПОЗНЕР: Сергей Юрьевич, вы рассказывали: «Меня тогда вызвали в КГБ, сообщили, что актера Сергея Юрского больше не существует, потому что он, по мнению властей, «дискредитировал высокое звание советского человека». Все-таки вы что-то, значит, сделали?
С. ЮРСКИЙ: Нет, я не помню таких слов. Не помню, потому что не произносил их.
В. ПОЗНЕР: А вы не выступали с какими-либо протестами тогда? Например в связи с введением войск в Прагу в 1968 году?
С. ЮРСКИЙ: Даже этого я не сделал, хотя был там в то время, в Праге. И как человек, посланный Обществом дружбы СССР — Чехословакия, должен был написать отчет — как и мой товарищ и коллега, с которым мы там вдвоем находились (Хайченко). Мы совершенно не поняли, почему случилось это, и написали, что причин ввода войск не видно. Мы заметили только некий подъем в области культуры, взаимоотношений, радости жизни, я бы сказал, в полную меру. Вот и все, не более. Это был, видимо, комплекс причин. Просто я много раз об этом говорил… Знаете, сейчас в Интернете… Я не пользуюсь Интернетом, но до меня вдруг доходят слухи о каких-то словах, мною сказанных, о каких-то встречах небывалых.
В. ПОЗНЕР: Да. Но приписывают вам в основном хорошее. А многим — плохое.
С. ЮРСКИЙ: Тихо сижу, тихо.
В. ПОЗНЕР: Не только тихо, а как-то, я не скажу, — в одиночке, но сами по себе. Еще раз вас процитирую: «Когда модно было быть шестидесятником, я потихоньку вышел из шестидесятников. Когда модно было быть очень русским, меня числили евреем. Когда модно стало быть евреем, я — русский. Так же и с остальными вещами. Петербуржец я по рождению, то есть ленинградец. Все это симпатично, но непрерывная принадлежность к какой бы то ни было постоянно действующей группе и утверждение как-то у меня не получается. Я всегда петербуржец, но я давно уже москвич». Однако вы же понимаете, наверное, что общество не любит или не особенно любит тех, кого не может причислить к кому-то. Либо туда, либо сюда. А у вас какое-то «никуда».
С. ЮРСКИЙ: Никуда — это просто так дано, и все. Я не сразу это понял. Я был когда-то очень общительным человеком и деятельным в общественном плане. А потом вдруг осознал, что это пустые усилия. И что я должен честно трудиться на благо своей профессии, на благо общества, но в одиночку. И взять на себя ту тяжесть, которую трудно взять. В конце концов получилось, что я стал и режиссером, и драматургом, не ушел в сольное художественное чтение. Я более всего любил и продолжаю любить драматический театр, ансамбль на сцене. Но теперь уже довольно много лет я его создаю сам с другими людьми и беру на себя полную ответственность. Это трудно. Оказалось, что и не очень благодарно, но надо терпеть, потому что, мне кажется, более результативно.
В. ПОЗНЕР: Скажите, пожалуйста, вы были членом КПСС?
С. ЮРСКИЙ: Нет.
В. ПОЗНЕР: Вы как-то сказали замечательную вещь, на мой взгляд: «Если вышел из коммунистов, то сразу плохой. Это неправильно. Вышел из диссидентов и сразу хороший — тоже неправильно. Куда важнее, кто за последние изменившиеся годы куда пришел». Куда вы пришли?
С. ЮРСКИЙ: Скажу с сожалением, но это факт: я пришел в большое одиночество. Я иногда сам себя за это ругаю. Каюсь, потому что вина лежит во многом на мне. Но люди близкие большей частью ушли из этой жизни. Люди, отдалившиеся каким-то образом по какой-то причине, так и остаются отдалившимися. И работаю я очень много, и это требует концентрации. Что же осталось? Узкий круг семьи и чисто коллегиальные, хотя чаще всего для меня радостные отношения. Я люблю ансамбли, которые создал и в которых я играю, актеров, с которыми я играю. Но того молодого, которое было, ежедневного общения, ежедневного перезвона с теми, с кем играешь: «Ну как? Ну что? Вот новая мысль…» — уже нет, исчезло куда-то. При таком громадном увеличении числа людей, громадном увеличении возможностей — по скайпу разговаривать, на самолетах летать на день рождения, на свадьбу к дочери, к внучке, еще куда-то и прочее — при всем этом, мне кажется, многих людей касается такое замыкание, иногда явно выраженное, как у меня, иногда полускрытое, когда наоборот — множественность поверхностных: «А, приду, приду. И ты приди, и я приду, и ты приди, и я приду…» Этого у меня совсем не стало. А было. Были ночи до утра со студенческих времен и в послестуденческие, в актерские времена. Было.
В. ПОЗНЕР: А это глубокое одиночество, о котором вы говорите, не мешает творчеству? Все-таки как-то надо подпитываться от чего-то.
С. ЮРСКИЙ: Нет, я же не сижу, угрюмо глядя в пол. Я гляжу и в телевизор, и в книги, я и по телефону разговариваю довольно много. Хотя от всех других технических вещей отказался.
В. ПОЗНЕР: Мне показалось, что вы довольно часто, оглядываясь на прошлое, относитесь к нему значительно лучше, чем к настоящему. Позвольте, я приведу несколько примеров, чтобы вы поняли, о чем я говорю. «Как бы мы ни относились к политической системе, к советской власти, — говорите вы, — тогда у нас было потрясающее кино». То есть сегодня его нет. Еще: «Мы не удержали кинематограф, который был на очень большой высоте. Мир принял две фамилии — Эйзенштейн и Тарковский, и на этом все кончилось. Дальше Михалкову надо напоминать о себе трижды в год, надевая шарф и платя огромные деньги, чтобы приехали великие люди, которых мы облизываем за то, что они приехали. А куда делись Хуциев и его кино, Хейфец, Ромм, Чухрай, Швейцер? Все это похоронено, как и театральная школа. В результате мы начинаем делать как бы иностранное кино. «Возвращение» — очень хороший фильм, внезапно возникший, получивший премии, но это «иностранное кино»». И еще: «Что было неприкасаемо, теперь лапаемо. Над чем плакали, теперь смеются. И наоборот». И еще: «Сегодня сняты практически все запреты, а без них мы теряем такое важное понятие, как культура. Культура — это самоограничение, она защищает общество от упадка, от ослабления души. Нарушение запретов в какой-то мере может позволить себе искусство, но тут важен вопрос меры, вкуса, таланта. Разумное и талантливое нарушение запретов — это мотор прогресса». Скажите, если бы у вас была волшебная палочка и вы могли бы вернуться в советское время — вы хотели бы так сделать?
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
