– Это зависит от тебя. Могу прийти завтра, или через месяц, или через год. Только не пугайся, я приду ночью. Хочешь?
– Переутомился от экзаменов, – заметил стоявший в сторонке пан Хенрик.
Но Грета улыбнулась, превозмогая упрямую дрожь в уголках рта.
– Разумеется. Я буду ждать каждую ночь. Заметано.
Витек взял ее руку, поднес к губам.
– Не так. Горе ты мое.
Грета порывисто обняла его, неловко поцеловала, словно осуществляя слишком давно задуманное.
– Расцвела она по весне, – прокомментировал техник-дорожник, нелегко удерживая равновесие. – Жаль, что уезжает.
Из ошалевшей, разбухшей от соков зелени выполз поезд дальнего следования. Он гасил скорость, поскольку подкатывал к станции с невидимого возвышения. И таращил на ожидающих, как слепой зверь, замалеванные голубой краской фонари.
– Она ведь тоже собрала вещички, – негромко промолвил Лева.
– Кто?
– Та, другая. Денщик все утро грузил чемоданы в машину.
Подъезжал поезд, толкая перед собой нагроможденье облаков пара, перевитых струйками дыма. Оторвавшиеся белые клочья сносило на луг, за шпалеру елочек, где они потерянно блуждали среди разомлевших кустов можжевельника.
– Когда она уезжает? – спросил Витек.
– Сегодня ночью. Наленчи удирают в Краков или, скорее, во Львов.
– А как ваш императорский клад?
– Сейчас нет смысла откапывать. Откопаем после войны.
Поезд останавливался, скрипя тормозами.
– Mein Gott! Мой Бог! – Старый Баум бегал вдоль вагона с закрашенными голубыми окнами. – Du bist verrückt, Schwänschen. Ты сошла с ума, лебедушка.
– Да ладно! Да ладно! – приговаривала Грета, размазывая слезы ослепительно белой рукой.
– Быстрее тащите чемоданы, а то останетесь! – крикнула Олимпия.
– Господи, какие тяжелые, – стонал пан Хенрик. – Что они там вывозят?
– Дурные предчувствия и пять пудов страха. Грета, помни об Олимпии, которая всегда тебе сочувствовала. Пришли мне цветную открытку. Я очень люблю получать послания.
– Да ладно, – шепнула Грета уже в дверях вагона с затемненными окнами.
– Как недавно был май, и мы счастливы были и так нежно любили. Кто вернет эти дни – уж промчались они. Ах, волк тебя заешь, я надорвался из-за этих проклятых чемоданов. Гуд бай, до свидания! – прокричал пан Хенрик.
– Возвращайся скорее, детка. Мы будем тебя тут ждать.
– После войны найдем тебе настоящего кавалера.
– Иди ты, не каркай, – захлюпала носом Цецилия. – Кому нужна война? Не будет никакой войны. Постращают, постращают, и как-нибудь уладится. Возвращайся к нам, беленький цыпленочек.
– Будь что будет, – разревелась Грета.
Поезд сдал назад. И тут Витек вдруг нырнул в терпкий пар, клубившийся перед локомотивом.
– Спятил! Держите его!
Влажный дым защипал глаза. Красные буфера преградили дорогу. Витек разминулся с ними в последнее мгновение, и вот он уже по ту сторону полотна. Огромные колеса с диким гоготом буксовали у него за спиной.
– Успел, – шепнул он. – Добрая примета. Только к чему мне добрая примета? Пусть будет – для них. Для тех, кто останется.
Витек сбежал вниз, к шпалере ровно подстриженных елочек, которые предохраняли железнодорожную линию от снежных заносов. Поезд уже взбирался на очередную невидимую возвышенность. Белая пена пара скатывалась с насыпи, розоватой от цветущего клевера.
– Не жаль тебе всего этого? Страхов, тревог, маленьких радостей, нелепых и забавных минут, боли, усталости, ежедневного риска и ежедневных несбывающихся надежд? Долой. Долой слабость.
Поезд с голубыми окнами, похожими на очки слепцов, поезд, увозивший Грету, втягивался уже в буйно-зеленое ущелье, заполненное грохотом, подобным учащенному сердцебиению.
Потом Витек бежал пестрым, как палитра, лугом и остановился только у подножья крутого глинистого склона с ошметками подмытых кустов и чахлых, болезненно поникших трав, которые оторопело следили за норовистым бегом Виленки, бешено мчавшейся к городу.
А она ждала на травянистом выступе, напоминавшем гнездо аиста. Стояла в белом длинном платье, с ромашками в волосах. Робкий ветер осторожно шевелил блестящую материю платья. Вокруг распевали хоры всех птиц, обитавших в долине.
– Здравствуй, – сказал Витек, карабкаясь наверх.
Она протянула ему руку, помогая подняться.
– Здравствуй, любимый. Не поздравишь меня? Сегодня день моего рождения.
– А что я могу тебе пожелать?
– Чтобы исполнилось мое последнее желание.
– Пусть исполнится твое последнее желание.
– Сядь здесь, рядом со мной.
– Ты испачкаешь платье.
– Больше оно мне уже никогда не понадобится. Они сели лицом к реке, лугам, хаотическим нагромождениям зелени, красным крышам французской мельницы и побелевшим руинам Пушкарни. На лугу паслись степенные аисты, поодаль, возле кустов, скакал любознательный заяц, который то и дело замирал, привставая на задних лапах, и к чему-то жадно прислушивался. Над гладью стремительной реки взлетали жирующие рыбы. Воздух радостно трепетал от зноя первого летнего дня.
– Ты готова?
– Да, а ты?
– Я тоже готов.
– Может, все-таки о чем-нибудь жалеешь?
– Нет. Я ни о чем не жалею.
Стайки пестрых бабочек играли у края обрыва с горячими потоками солнечного света, которым удавалось пробиться сквозь гущу молодой листвы деревьев, шумящих певуче, по-белорусски.
– Какая ты сегодня красивая.
– И никогда уже не буду красивее. Обними меня.
Витек обхватил ее рукой и сразу почувствовал под шелковой тканью платья нежную податливость обнаженного тела.
– Поцелуй меня.
Витек поцеловал ее в губы, а она вдруг открыла рот, и он рухнул в обжигающую бездну, пахнущую мятой, ромашкой, ранним пробуждением.
– Люби меня, – пробормотала она, опрокидываясь на жесткий серебристый мох.
И он впервые в жизни постигал науку обладания. Нашел нагое тело в холодном снегу платья. Ласкал золотистые груди, налитые пульсирующей кровью. Почувствовал вкус окаменевших в ожидании сосков – вкус полыни, прогретой солнцем. Увидал впадину живота, заполненную горячей тенью. И открыл тайну, бесстыдно выданную ему в первый день лета.
И тогда загудела вся кровь, как могучий ураган. И, гонимый инстинктом, он рванулся в эту ошеломляющую сладость, сокрушая мучительное сопротивление, устремляясь навстречу нереальному по своей беспредельности блаженству.
