– Откуда?
– Из кустов орешника.
– Это Рекс. Иди сюда, теленочек, позабавь нас.
Но пес лежал неподвижно в гуще влажной листвы и напряженно смотрел на Витека.
– Может, мы тоскуем по самоуничтожению?
– Не знаю. Скорее всего, мы объелись литературой. Наше поколение отравлено вымыслами.
– Таким образом общество подготовилось к войне.
– Плевать мне на войну. С меня хватит собственной беды.
Под ними, на дне оврага, вздыхала Виленка. Она несла теперь мутную, бурую воду и крошево мхов, трав и изломанных веток. Дождь лепетал бездумно.
Они обнялись, чтобы согреться. Сквозь белую блузку боязливо просвечивала кожа худеньких плеч. Витек взглянул ей в глаза, бездонные, как лунные кратеры. Ощутил горячее дыхание на виске.
– Давай отравимся окончательно.
– Что ты сказала? – переспросил Витек, пытаясь собраться с мыслями.
– Давай убьем друг друга. Ты меня, а я тебя.
– Не боишься вечности, которая впереди?
– С тобой я ничего не боюсь.
Свист паровоза бесконечно долго умирал у каменной стены города. Собачьи глаза рдели в кустах орешника. Какая-то птица наискось пролетела под ними, словно отыскивая что-то во вспученной реке.
Алина беззвучно шевелит губами, но он разгадывает смысл неизреченных слов.
– Раздобудешь для меня яд?
– Для себя я давно приготовил. Словно шпион-инопланетянин.
– А я поднесу тебе яд, безболезненный, как приворотное зелье. Лучше уж умереть от любви.
– Да, лучше всего умереть от любви. Пусть далее выдуманной.
– У нас все выдумано. Я придумала тебя, а ты – меня.
– Разобьем вдребезги наши выдумки на грани небытия.
– Я приду утром в этот же час в белом платье.
– Почему в белом?
– Потому что сначала мы обвенчаемся. Такова моя воля.
– Обвенчаемся по любви. Но я тебя почти не знаю.
– И уже никогда не узнаешь.
– Может, узнаю, если Бог простит.
– Если Бог есть, то простит.
Они становятся друг перед другом на колени, промокшие насквозь от дождя. Снизу уже медленно подымается вечерний холод. В старинной усадьбе, неизвестно кем обжитой, вспыхивает розовым светом первое окно. Цимбалы звенят тихонько, как телефонные провода.
– До завтра, любимый.
– До нашего последнего полдня, любимая.
– До последней нашей минуты.
– До начала бесконечности.
Витольд бежит по лугу, вымоченному дождем. Влажные высокие травы хлещут его по ногам. Ему хорошо и тепло.
– Я уже никогда не получу работу, не потеряю ее. Никогда не простужусь холодной зимой и не буду с трудом выздоравливать до самой весны. Никогда не похороню родной матери и не убаюкаю на руках новорожденного ребенка. Никогда не буду страдать и не порадуюсь отсутствию страданий. Никогда не узнаю правды и никогда не испытаю жгучей тоски по правде.
Пес-великан по имени Рекс бежит за ним по лугу, словно по илистому дну пруда, и лает в отчаянии.
* * *
Верность до гробовой доски. Нам сообщили из Львова о беспрецедентном случае привязанности животного к человеку. Отставной чиновник казначейства приручил ворона. Птица ежедневно прилетала на балкон к пенсионеру и проводила там долгие часы в дружеских играх с престарелым хозяином. Соседи свидетельствуют, что ворон пытался даже научиться человеческой речи. Неделю назад пенсионер скончался от воспаления легких и был погребен на местном кладбище. А верная птица ежедневно посещает балкон, проявляя подлинно человеческую скорбь.
* * *
Витек хотел пересечь железнодорожное полотно незамеченным, но его увидели.
– Витольд, ты не хочешь даже попрощаться? – крикнул Энгель.
Компания в полном сборе стояла на раскаленной плите платформы. Только патефона не хватало. Витек неохотно повернул к ним, подошел без энтузиазма.
– Мы разыскиваем тебя битый час, – заметил Лева. – Мать сказала, что ты прифорсился с самого утра и исчез. На свадьбу, что ли, торопишься?
– Оставьте его в покое, – сказала Цецилия. – Это уже взрослый человек. И у него свои проблемы.
Солнце припекало немилосердно, как всегда после дождя. Старый Баум вытирал лицо и лысину большим платком с готической монограммой. По путям шагали двое полицейских в зеленых армейских мундирах, но фуражки были прежние, круглые и синие. Они лениво осматривали рельсы, над которыми дрожал густой воздух. Полиция взяла на себя надзор за железной дорогой.
– Витольд, Витольд, – тихо произнесла Грета. – Was machst du da? Что ты там делаешь?
Она стояла в окружении огромных чемоданов в парусиновых чехлах. Белые волосы заплетены в косу, уложенную короной, отчего голова казалась маленькой.
– Wer reitet so spät durch Nacht und Wind… Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? – пробурчал он в ответ.
– Ведь она уезжает, – сказал Энгель. – Уезжает и неизвестно когда вернется.
– Грета уезжает?
– Забыл? Да что с тобой творится?
– Взгляни, какое странное солнце. Впервые вижу такие четкие очертания.
Только Грета подняла голову, чтобы взглянуть на небо, но у нее тут же заслезились глаза от ослепительного блеска.
– Каждый день это солнце будет приходить ко мне с весточкой от вас.
– И луна, – дополнил пан Хенрик. – Луна ведь тоже перемещается с востока на запад.
– Вы правы, – шепнула Грета. – Зато тучи сюда всегда приходят с запада.
– Тсс, – прошипел Витек. – Послушай на прощанье нашего жаворонка. И я послушаю.
Все вдруг умолкли, а в пронзительной голубизне что-то тихо запело, словно бы далекий колокольчик костельного служки.
– Дай же хладную руку свою, и в глаза мне взгляни, и скажи… – затянул, фальшивя, техник-дорожник.
– Ничего я не скажу, – решительно отрезала Грета. – Вот увидите, я обопьюсь там шнапсом или баварским пивом, оскандалюсь, и в конце концов меня запрут в надежный немецкий дом умалишенных.
– Was sagst du, mein Schwänschen? – забеспокоился старый Баум. – Что ты говоришь, моя лебедушка?
Под Новой Вилейкой нарастал приглушенный шум поезда. Рука семафора поднялась с надсадным скрежетом. Витек заметил, что Грета уже давно не сводит с него потемневших глаз. Хотел улыбнуться, но тут она простерла к нему длинную, узкую ладонь с голубыми иероглифами просвечивающих жилок.
– Грета, хочешь, я приду к тебе?
– Когда? – Теперь она улыбнулась недоверчиво. – Когда ты придешь?
