Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг, трогая стены, запоминая каждый камень и цвет, заучивая, цветы, пустившие корни в расщелинах, норки, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки — затворы фотоаппарата.
— Что ты делаешь? — спросил дядя Ксавьер. Я подпрыгнула. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.
— Прощаюсь.
В сумраке он был настолько похож на Гастона, что некоторые мускулы моего тела дали о себе знать. А может, Гастон был так похож на дядю Ксавьера, и все было как раз наоборот? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?
Он фыркнул.
— В каком смысле «прощаешься»?
— Я уезжаю в воскресенье.
— Ну да, так ты же вернешься, — он не спрашивал, а утверждал. Вернешься же. И очень скоро.
Я молчала.
— И зачем тебе вообще ехать? — спросил он. — Не понимаю.
— Работа, — солгала я. — Жить-то мне надо.
— Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.
— Нет, не могу.
Он пожал плечами.
— Если дело в деньгах… так это не вопрос, это ерунда — деньги.
— Не в деньгах.
Он долго молчал, потом сказал:
— Мне надо подоить коз.
Мы вместе шли по лугам.
— Мне здесь так нравится, — вырвалось у меня, когда я потеряла бдительность.
Я сидела на краю пустой кормушки и смотрела, как он работает.
— Вчера я принял решение, — сказал он.
— Какое?
Он покачал головой и оттолкнул подоенную козу.
— Да так, — сказал он, — неважно какое. Завтра угощаю тебя обедом.
— Это и есть решение, которое вы приняли?
Я смотрела, как он доит другую козу, как его руки, успокаивая, похлопывают её по костлявому крестцу. И тут мне в голову пришла шальная мысль. Она настолько меня поразила — нет, неверное слово — настолько расстроила, что, пробормотав извинение, я побежала в дом.
За обедом дядя Ксавьер снова был самим собой. Он болтал, смеялся, то и дело подливал мне вина, пока я не потеряла счет выпитому, рассказывал непристойные и, скорее всего, вымышленные историйки о праздничном комитете, членом которого он был. У меня кружилась голова от вина, грусти и оттого, что я так много смеялась. От смеха у меня по щекам текли слезы, и вот-вот грозили перейти в нечто более отчаянное и неконтролируемое.
— Простите, — сказала я. — Я слишком много выпила.
Дядя Ксавьер взял мою руку, но тут же отпустил.
— Ты устала, — сказал он. — Тебе надо поспать.
Я извинилась и поднялась к себе, не дожидаясь, пока подадут сыр. Tante Матильда, должно быть, ушла за мной следом, потому что когда я выглянула из комнаты, собравшись в ванную, она стояла на лестничной площадке.
— Какая-то ты сегодня бледная, — сказала она. — У тебя ничего не болит?
Полагаю, она имела в виду последствия аварии.
— Немного ноги ноют, — сказала я.
— Ты что-нибудь принимала?
Я сказала, что в больнице мне дали обезболивающих таблеток, но я уже их все съела.
— Пойдем, заглянем ко мне на минутку, — сказала она. — У меня есть анальгин.
Я пошла за ней по коридору в её спальню, не потому что мне нужны были обезболивающие, а из чистого любопытства. Я почти не обращала на неё внимания с тех пор, как мы поговорили на лестнице в конце моего самого счастливого дня в жизни. Мне казалось, я должна избегать её, разговаривать с ней с уважительной сдержанностью. Честно говоря, я её слегка побаивалась. В ней не было ни капли того тепла, которое переполняло её младших братьев. Было одинаково легко бояться её и в то же время отталкивать, потому что она редко бывала поблизости. Из этой комнаты, где она проводила почти весь день, она вела не только домашние дела, но и практически весь туристический бизнес. Мне было очень интересно посмотреть, как там внутри. Я представляла себе толстую паутину, из центра которой она следит за всеми всевидящим оком. А оказалось, это светлая, бело-золотая комната с обитыми парчой креслами и огромным столом, а по соседству, за двойными дверями, спальня.
— Входи, — сказала она. — Садись.
Я села на маленький позолоченный стул. Очень неудобный.
— Полагаю, я должна перед тобой извиниться, — сказала она, роясь в ящике стола, видимо, в поисках анальгина. — Ты уезжаешь в воскресенье, а мы так толком и не поговорили.
— Боюсь, это я виновата, — вежливо ответила я. — Я нечасто бывала дома.
Она бросила поиски. Возможно, это был всего лишь предлог, и никакого анальгина у неё не водилось. Она уселась за стол, как будто это было официальное интервью.
— Итак? — спросила она.
Мне явно предлагалось сделать некое заявление, но я не поняла, какое, и улыбнулась.
— По-моему, ты сегодня немного расстроена? — напомнила она.
— Да нет, с чего бы, — соврала я.
Она разгладила воображаемые складки на черной юбке.
— Конечно, ты будешь скучать по Гастону. — Это что, критика? — Тебе ведь нравились ваши прогулки.
— Очень нравились, — сказала я.
— Мы тебя в последнее время почти не видели.
Все верно, критика.
— Я как-то не подумала, что отнимаю у него все время, — извинилась я.
— Ох, милая моя, ему наверняка было хорошо.
А это что ещё значит?
— А нынче утром, — говорила она, — я стояла у окна и видела, как ты ходишь тут повсюду, и думала: интересно, Мари-Кристин так беспокоится из-за отъезда Гастона, и ей просто скучновато здесь, или есть какая-то другая причина?
Я размышляла, что бы такого ответить, и главное, в чем, собственно, скрытый смысл этого вопроса, но тут в дверь постучали.
— Войдите, — сказала Tante Матильда.
Это была Франсуаза. Она извинилась и сказала, что внизу ждут полицейские, хотят поговорить с Мари-Кристин.
Tante Матильда внимательно посмотрела на меня.
— Ты как себя чувствуешь, в состоянии встречаться с полицией?
— А что им нужно? — спросила я.
Франсуаза покачала головой.
— Они не сказали.
Я обнаружила, что вытягиваю нитку из ручки парчового кресла.
— Скажи им, что Мари-Кристин очень устала, но скоро спустится, сказала Tante Матильда.
