Мы прошли не больше полукилометра, когда она со смехом призналась:
— Я устала. Весенняя лихорадка. Думаю залечь в постель на несколько дней, пусть за мной поухаживают. Теперь, когда я знаю, что здорова, могу себе позволить. Прежде, пока не была уверена, не хотелось собирать всех вокруг себя — это было бы слишком похоже на прощание. А теперь, мне кажется, я готова к неделе женской заботы и общению.
Известие разошлось, и на следующее утро мы впятером собрались в маленькой квартирке Флори: натыкаясь друг на друга, прибирались, варили суп, болтали с ней, разрисовывали ей ногти на ногах, слушали ее рассказы. Она взглянула на меня и подозвала к себе, чтобы попросить о важной услуге. И попросила помочь ей накрасить лицо. Она хотела наложить тушь на ресницы и немного припудриться.
— Е ип ро di ombretto, арепа, арепа, и совсем чуточку теней для глаз.
Но, главное, она хотела накрасить губы. Она говорила об этом хриплым шепотом, словно это было грешно, и указывала на мои губы, всегда накрашенные красной, как анемон, помадой, — а потом на свои. Я побежала за своей косметичкой. Рисовала, обметала кисточкой глаза и лицо, потом поднесла ей зеркальце. Она молчала. Она закрыла глаза. Я сидела рядом с ней на кровати, держала ее за руку. Мы молчали так очень долго. Когда мы взглянули друг на друга, я увидела ее мокрые разгоревшиеся щеки. Пудра слиплась, тени собрались черными лужицами в глубоких впадинах глаз. Но губы были великолепны. Я сказала об этом, и она повторила:
— Да, великолепны.
Я устранила повреждения и позвала остальных полюбоваться. Все восклицали, восхищались, и все захотели накрасить губы. Я раскрашивала одну за другой женщин, рассевшихся у кровати и на кровати, а они хихикали, передавали друг другу зеркальце и вспоминали заветные истории о помаде и тайной любви, о высоких каблуках и свадебных платьях. Я не заметила, как воспоминания сменились игрой того сорта, когда каждый приводит ип detto, цитату из Писания или из книги. Или, чаще, фразу, рожденную собственными наблюдениями. Флори назвала эту игру «истинами».
— Традиции, что в кулинарии, что в любви, закрепляются ежедневным применением.
— Берегись тирании дающего. У дающего карты сильнее, чем у получающего. Или ему так кажется. Поэтому дающий часто дает, чтобы получить власть или хотя бы право вмешиваться в жизнь получающего, сколько ему вздумается.
— Когда выбираешь мужа, подумай, хочется ли тебе с ним не только жить, но и умирать.
— Самая большая пустота возникает в нас, когда то или тот, кто казался понятным, оказывается чем-то или кем-то другим.
— Сарказм — это кинжал, отточенный страхом.
— С возрастом замечаешь, что твои сыновья превратились в мужа, которого ты старалась забыть, а дочери странно походят на твою мать, от которой ты сбежала. Жизнь — ряд странных трюков.
— Не бойся своих детей. Если они тебя любят, то любят сами, без того, чтобы ты перед ними заискивала. А если не любят, тут уж ничего не поделаешь.
— Почти всем нам жизнь выдает три серебряные пули. Прежде чем их выпустить, надо серьезно подумать.
— Изредка добрая вендетта успокаивает сердце.
— Почему это они нужны нам куда больше, чем мы им?
Подошла моя очередь:
— Слишком много сладкого к добру не приводит. Я знавала одну повариху, француженку из маленького местечка в Пуасси, так она всегда втирала несколько крупинок грубой соли в кончики медовых слив или фиг, прежде чем поставить пирог в печь. «От соли сладкое слаще», — приговаривала она, облизывая пальцы, словно кошка.
После Флори говорить стало нечего.
— Знаете, бывали дни и ночи, когда трудно было даже протянуть несколько часов. Я все время искала, чем занять себя до обеда или до рассвета. А теперь мне хватает всего, кроме времени. Эта жизнь такая короткая и быстрая. И не то чтобы я хотела ее задержать. Мне больше хочется понять, что такое скорость.
Решив, что теперь и ей можно вставить словечко, женщина по имени Туллия сказала:
— Хорошо бы нам потанцевать, Флори. Сплясать тарантеллу, чтобы свести демонов с ума и напомнить им, насколько мы сильнее.
Танец мятежа против боли и смерти, прихотливый, надменный, соблазнительный танец, сметающий границы, срывающий маски, потрясающий кулаками и раскачивающий бедрами. Танец греков и цыган, арабов и африканцев. Цыганский танец. Но в этой компании здравомыслящих тосканок только она, Туллия, родившаяся и выросшая в Салерно, умела плясать la tarantella. Но прежде ей, как всякой южанке, хотелось поговорить. Она рассказала нам, как в тринадцать лет осталась одна в двухкомнатной квартире, где раньше жила с родителями. Одна, не считая дяди, который взялся заботиться о ней, когда мать умерла, а отец не пришел домой. Но у него руки, как она сказала, были большие и быстрые, и она знала, что ее ждет, если она останется. Поэтому она обокрала его прежде, чем он обокрал ее. Украла деньги на билет от Салерно до Флоренции, где твердо надеялась найти место служанки. Еще украла полбуханки хлеба и три кусочка салями в оберточной бумаге: он припас их в кармане на ужин — чем она будет ужинать, его, как обычно, не слишком заботило. Она завязала все это в узелок из скатерти, положила туда же красную хлопчатую юбку, из которой выросла, но с которой не могла расстаться, ночную рубашку, выбеленную на солнце и заштопанную меленькими стежками, черное шелковое платье матери с подплечниками и распятие, висевшее у нее над кроватью. И тамбурин. Обуви у нее не было, но она отскребла ноги с уксусом, отмочила, как могла, мозоли и с узелком на голове, словно несла белье к общественному колодцу, отправилась на станцию. Хлеб, отвага и тамбурин — семена, из которых выросла жизнь.
Только Туллия умела танцевать тарантеллу.
— Покажи нам, — упрашивали мы ее. — Научи нас.
Ей уже было под семьдесят, если не за семьдесят. Она выпрямилась в полный рост — добрых пять футов. Сняла розовый свитерок, осталась в шерстяной нижней рубашке без рукавов, с кружевными оборками. Подтянув парадную синюю юбку до коленей, обнажив ноги в эластичных чулках и тапочках, приняла позу, закрыла глаза, застыла, как каменная, вслушиваясь в музыку, думается мне. Вслушиваясь в свою молодость. Приготовившись, она откинула назад голову, вздернула подбородок, подняла руки и начала медленно, обдуманно кружиться, скользить и вновь кружиться под собственный шепот и протяжные гортанные стоны. Хотела бы я знать, что стояло перед ее зажмуренными глазами, что она слышала. Она была пухлая, маленькая, ни легкая, ни неуклюжая. И, несомненно, красивая.
— Ma, ho bisogna del mio tamburello, но мне нужен тамбурин, — заговорила она, разрушив чары, натянула свитер и завернулась в шаль. — Vengo subito, сейчас вернусь.
Пока ее не было, кое-кто попробовал повторить ее движения, но этот танец, как все народные танцы, надо было танцевать изнутри. И вот перед кроватью Флори три женщины исполняли странный сплав джиттербага и ча-ча-ча, а я, на свой манер, танго, поскольку других танцев выучить не удосужилась. Возвратясь, Туллия спугнула нашу дурашливую компанию хлопками и всерьез взялась учить. Велела думать эротично, гневно, мстительно, любовно, печально. Сказала, что все эти мысли должны смешаться, как смешиваются в жизни, и тогда, по ее словам, мы будем готовы танцевать.
