Едва Адриана поставили в строй, он понял, что дело заварилось нешуточное. Колонну новобранцев сопровождали крепкие суровые гвардейцы — судя по белым штанам, еще из того, старого состава. Он почему-то сомневался в том, что с ними можно будет договориться.
— Куда нас? — донимали их из строя призывники.
— Хоть что-нибудь расскажите!
— В Тулон?
— В Марсель?
— Неужели Вандея?!
Им было страшно. О том, что происходит в Вандее, ходили самые жуткие слухи. Говорили, что под ружье там встали даже мальчишки десяти-двенадцати лет. В каждой тамошней деревне был свой выборный капитан, которому все вандейцы подчинялись безоговорочно.
Ходило очень много сплетен о том, как повстанцы расправлялись с пленными. Гильотин там еще не было, поэтому в дело шли обычные мясницкие топоры.
«Опять в бега?» — подумал Адриан и почувствовал, что ему стало дурно.
Он ужасно устал от этого бесконечного бега — то ли за деньгами, то ли просто от судьбы. И все без толку. Судьба каждый раз настигала его.
Он знал, что в таком деле, как контрабанда, никому особенно доверяться не надо. Поэтому Адриан пару раз громко проговорил, что оружие уйдет в Тулон, а повез его именно в Вандею. Особой выручки он не ждал. Просто эта провинция была ближе, да и шансов нарваться на агентов республики имелось поменьше.
Если их направляли именно туда, то его, возможно, ждала пуля, выпущенная из мушкета, проданного им же самим. Наверное, в таком исходе содержалась бы своеобразная справедливость, хоть какая-то во всей этой чудовищной войне.
Новобранцев быстро вывели к площади у порта, и все они как-то сразу сгорбились. Вниз по Луаре можно было попасть только в Вандею. Но тут появился еще один офицер.
Старший колонны начал сверять с ним какие-то списки, вдруг обреченно махнул рукой и заявил:
— Всех назад!..
— Домой? — не поверили призывники.
— Нас отпускают?
Офицеры захохотали.
— Да, домой, только вперед ногами! В Пруссию вас отправляют! С немцами воевать!
Всю первую половину июля Аббат постоянно возвращался к двум основным проблемам: положению в Пруссии и Фландрии и расстановке сил в комитете общественного спасения, средоточии всей реальной политики. Линию западного фронта Аббат еще держал. После вступления в боевые действия английской армии под угрозой оказались важнейшие крепости Конде-Сюр-Эско и Валансьен, в Пруссии — Майнц. Однако французы отбивались. Отступать им было попросту запрещено.
Сложнее было в комитете. Новые задачи требовали привлечения совершенно иных людей, а ввести туда Робеспьера не получалось. Из трех главных революционеров — Дантона, Марата и Робеспьера — последний был именно таковым, самым слабым. Аббат поразмышлял, дал указание, и 10 июля Дантона в комитете не стало.
Однако этого оказалось мало. Робеспьер, никогда не имевший ораторских талантов, не слишком изобретательный и не расстающийся с личной охраной, по-прежнему оставался мишенью для насмешек и весьма слабой тенью бесшабашного Марата.
Этот самый друг народа вообще был крайне нежелательной фигурой. Он показал себя прирожденным мошенником, выходил сухим из воды, даже когда его ловили за руку. Увы, Робеспьер ничего не мог противопоставить этому очевидному плюсу. А уж когда Марата за призыв к убийствам и грабежам попытались осудить, то были вынуждены оправдать и пронесли по улицам в лавровом венке, он и вовсе стал знаковой фигурой. Робеспьеру такая слава даже не снилась.
Но главное состояло в том, что Марат в период кратковременной эмиграции в Британию слишком близко познакомился с некоторыми влиятельными лицами. Аббат понимал: рано или поздно обнаружится, что за столом, обтянутым зеленым сукном, все это время сидел еще один невидимый игрок.
Аббат был вынужден признать, что отодвинуть Марата в сторону по-хорошему не удастся. Но тут в дело вмешался случай. 13 июля друга народа зарезала в ванной Шарлотта Корде, совершенно сумасшедшая девка. В этот же день прежний триумвират сменился новым, возглавляемым Робеспьером.
Это событие, к счастью, не вызвало кривотолков. Даже тот факт, что именно Робеспьер заменил Гаспарена в комитете общественного спасения, когда тот внезапно заболел, казался республиканцам естественным и по-революционному логичным.
Уже на следующий день после вхождения в комитет Робеспьер получил право подписывать документы об арестах и освобождении из тюрем, контролировать агентурные сети. Реальная власть перешла к нему. Специальный фонд в полсотни миллионов ливров, предназначенный для оплаты бонусов за тайные услуги с правом не отчитываться даже перед конвентом, делал эту власть абсолютной.
В какой-то момент Мария-Анна поняла, что рассчитывать на мужчин не приходится. Она съездила к Пьеру Самюэлю, но тот был почти невменяем от страха. Затеяв газетное дело в самый непредсказуемый момент, он теперь судорожно пытался выяснить, не ляпнул ли в какой-нибудь статье того, за что отправляют на гильотину.
— Не сейчас, Мария-Анна! — почти заорал Пьер Самюэль. — Ты же видишь, мне не до тебя!
Она это видела. По коридору редакции бегали перепуганные юристы, которые прекрасно понимали, что нынешней власти писаные законы надобны лишь для того, чтобы вытереть о них ноги.
Тогда Мария-Анна еще раз обратилась к мужу, но ничего нового не услышала. Великий Антуан Лоран Лавуазье более всего был озабочен разработкой метрической системы.
— Ты не представляешь, какое мы дело затеяли, — не отрываясь от стола, заваленного бумагами, с восторгом прошептал он. — Я клянусь, придет время, и моей системой будет пользоваться весь мир!
— Тебе отрубят голову, — тихо произнесла Мария-Анна. — Тебя уложат на грязную доску лицом вниз, свяжут руки за спиной и сунут в эти чудовищные механические ножницы.
— Мы потом это обсудим. — Муж толком даже не услышал, что она ему сказала.
Тогда Мария-Анна поехала к отцу.
— Папа, я намерена продать акции Ост-Индской компании, принадлежащие мне, забрать сына и уехать в Америку.
Отец моргнул и спросил:
— Ты заболела? О каких акциях ты говоришь?
— О тех, которые куплены на мое имя, — уточнила Мария-Анна.
Отец пожевал губами. Он определенно не знал, как на это отреагировать.
— Какое отношение ты имеешь к этим деньгам?
— Законное, папа, — твердо ответила Мария-Анна. — Когда в конвенте встанет вопрос, кого еще из богачей отправлять на гильотину, в списках будет стоять именно мое имя.
Отец завертел седой крупной головой. Он словно искал, что бы такое швырнуть в голову дочери, и вдруг успокоился.
— Никто их у тебя не купит, Мария-Анна. Все знают, чьи эти деньги. Со мной не станут ссориться.
