Правую руку он не чувствовал. Вместо правой руки был огонь. Невидимый огонь, понял Иван, посмотрев на руку.
Левой Иван попытался оттолкнуть землю прочь. Не получилось — земля была слишком тяжелой.
Его зажало между небесной твердью и землей. Он не знал, что твердь состоит из раскаленного песка, который сыпется сейчас в грудь сквозь дырку, проделанную пулей. Сыпется-сыпется-сыпется… Заполняет грудь Ивана. Как в песочных часах. — Иван не знал, что песочным часам так больно, когда в них пересыпается песок.
Так больно! Бедные песочные часы…
Над головой загрохотало.
Иван открыл глаза — сполохи выхватывают из темноты черты лица. Круль, весь состоящий из тени и света, из четких линий и размытых пятен. И огненного отблеска в глазах.
Круль стреляет в темноту.
Вот он есть, грохочущий огонь освещает его лицо. Потом — исчезает. И снова появляется в огне и грохоте.
Вот он отбрасывает автомат в сторону, наклоняется, Иван видит его глаза близко над собой — черные ямы, наполненные влажной темнотой.
Круль хватает Ивана за одежду. Тащит.
Очень больно. Лучше пусть он оставит Ивана на месте. Иван хочет, чтобы его оставили на месте. Он потерпит боль. Потерпит, а потом… Потом пусть будет то, что будет…
«Те, кто подумал, что я так быстро отпустил Кауфмана из жалости, ошибаются, — говорит Круль толпе. — Сейчас он уже испытывает куда большее мучение».
Все знает Круль. Все…
Для подонка и мерзавца он не плохой человек. Если бы только не мучил меня. Не тащил меня, а оставил возле дороги. Они ведь все равно встретятся — Иван и Круль. Круль часто бывает в аду. Наверняка найдет минуту, чтобы заглянуть к тому озеру расплавленной серы, в котором будет гореть Иван. Расскажет, чем закончилось. В любом случае расскажет, даже если и не сможет выбраться из прошитой пулями темноты.
Живой — зайдет. И мертвый. Наверняка найдет время, чтобы оторваться от своего огорода в Преисподней и заглянуть к Ивану.
Тело Ивана охватил огонь. Иван попытался закричать, но огонь хлынул в его рот, потек в глотку, сжигая все на своем пути. Иван теперь даже кричать не может — пытается вдохнуть, но вдыхает только огонь. Только боль.
— Привет, — говорит Круль, склоняясь с берега к кипящей лаве. — Как дела? Не мерзнешь?
— Нет, — пытается ответить Иван, но вместо короткого слова из его рта вырывается клуб огня.
Иван вдыхает огонь поглубже, боль раздирает его мозг, выворачивает наизнанку душу, но Иван терпеливо наполняет свои легкие огнем. Хотя бы так… Хотя бы так достать предавшегося.
Короткое слово — маленький клуб огня. Если он постарается и выкрикнет что-то длинное, то огненный язык дотянется до Круля, коснется его лица… Пусть не убьет, но хотя бы сотрет насмешку с его губ, высушит злорадство в его глазах.
Иван вдыхает поглубже, потом хочет выдохнуть огонь, но не может — глотка сплавилась, запеклась, и огонь, расширяясь, давит на грудную клетку Ивана изнутри, давит-давит-давит… Кости трещат, подаваясь. Ребра выворачивает наружу, плоть закипает, обугливается, кости лопаются, разрывают плоть, разбрасывают ее ошметки…
Столб огня вырывается из груди Ивана, устремляется вверх, все выше и выше, камни плавятся, глина стекает жирными мазками вниз, как пластилин, огонь прожигает себе дорогу.
Вспышка — почва полыхнула, как порох, как порошок магния, освещая все вокруг. Мертвое море вскипело и испарилось, оставив белесые кристаллы. А огонь взлетел все выше и выше, вот он уже отражается в небесной тверди, еще совсем немного — и будет совершено богохульство, будет измерено расстояние до небес… Вот уже небо совсем рядом… Совсем рядом…
— Здравствуй, Иван, — говорит Круль. — Тебе не холодно?
— Холодно, — шепчет Иван.
Ему действительно холодно. Дикий, страшный холод превратил его в камень, в глыбу льда. Лед давит на грудь, не дает вздохнуть. Не дает…
Иван напрягается и заставляет себя сделать глоток воздуха. Еще один.
Прохладный воздух, пропитанный странными запахами. И мороз отступает. Грудь все еще сдавлена, но это не лед. Не лед…
Это не лед. И мороза нет. И можно дышать. Можно свободно дышать…
Иван медленно погружается в прохладную тишину, впитывает ее всем телом. Он прощен? Или это только небольшой перерыв, пауза специально для того, чтобы подчеркнуть будущую боль. Вечную боль.
Ну и ладно… Пусть. Пусть потом будет вечная боль и адские муки. А пока он может просто уснуть. Уснуть.
— Здравствуй, Иван. Тебе не холодно?
Иван вздрагивает и просыпается. Но глаза не открывает. Ему приснился этот голос. Почудился, как ночной кошмар. Иначе… иначе сейчас снова полыхнет огонь. Круль пришел снова посмотреть на его мучения…
— Может, кондиционер выключить? — спрашивает Круль. — Он ведь совсем раздетый.
— Не стоит, — отвечает чей-то голос. — Он укрыт одеялом. Все нормально.
— Все нормально, — повторяет Иван.
Губы слушаются. Голос слушается. Боли нет. Пока нет?
Иван открывает глаза. Медленно приподнимает веки.
Свет.
Свет не хлынул в него — медленно просочился, медленно, так же медленно, как Иван открыл глаза.
Белый потолок.
Иван моргнул, потолок исчез и снова появился.
Хорошо.
— Все нормально, — повторил Иван.
— Я выйду, — сказал незнакомый голос, — но у вас всего пять минут.
Тихие шаги, легкий, еле слышный скрип закрывающейся двери.
— Привет.
Это голос Круля. Что он здесь делает?
Иван снова открывает глаза, смотрит вправо. Стена. И дверь. Белая дверь в белой стене.
Иван смотрит влево — белая штора закрывает окно. Но сквозь нее проникает белый ровный свет.
Темный силуэт на фоне шторы.
Глаза снова закрылись.
— Как дела? — спросил Круль.
— Нормально, — ответил Иван. — Что ты здесь делаешь?
— Я? — говорит Круль, и в голосе его звучит удивление. — Действительно… Если честно, я и сам толком не понимаю, что здесь делаю…
Иван осмотрелся внимательнее — рядом с кроватью, на которой он лежал, возвышалась стойка с капельницей.
Трубочка тянулась к его руке. В пластиковом пакете в бесцветной жидкости лениво, по одному, всплывали пузырьки воздуха.
— Это я в больнице? — спросил Иван.
— Нет, в геенне огненной, — быстро отрезал Круль, потом хмыкнул и сказал уже нормальным тоном: — Конечно, в больнице. У врачей. Уже вторую неделю. Я, честно говоря, не думал, что еще раз смогу с тобой поговорить. Удовольствия, правда, никакого, но чувство выполненного долга наполняет все мое существо приятным теплом.
