Седьмого мая 1945 года состоялся допрос некоего доктора Кунца. Рывками открывая рот и обнажая два ряда зубов, словно хочет укусить воздух, Кунц сообщает: уже в пятницу, 27 апреля, мать обратилась к нему с просьбой помочь ей в убийстве своих шестерых детей. Он дал свое согласие. В четверг, 1 мая, между 16 и 17 часами в кабинете Кунца раздался звонок по внутреннему телефону (связь с внешним миром уже давно оборвалась) — мать попросила его немедленно прийти. Кунц закатывает глаза к небу, словно опасность воздушного налета еще не миновала, и клятвенно уверяет, что не брал с собой никаких медикаментов, нет-нет, никаких медикаментов, никаких обезболивающих, даже пластырь не лежал в его сумке. Мать сообщила, что решение принято. Приблизительно через двадцать минут появился отец и стал говорить о том, как необыкновенно будет признателен Купцу, если тот окажет им содействие при усыплении шестерых детей. В этот момент, по словам допрашиваемого, чей галстук не лежит на груди, а болтается туда-сюда при каждом резком движении, которым сопровождаются признания, — в этот момент свет в бункере начал мигать, что почему-то напомнило Кунцу, как в детстве, сидя рано утром за кухонным столом, он проводил рукой по клеенке.
Отец удалился, а мать почти целый час раскладывала пасьянсы. Потом она повела Кунца в свои комнаты, где достала из шкафа в прихожей шприц с морфием и передала его доктору. Шприц и содержимое были взяты у Штумпфекера. Кунц стоит, широко расставив ноги, и старается не отрывать подошвы от земли, словно боится потерять с ней контакт. Он вместе с матерью вошел в детскую, малыши уже лежали в постелях, но не спали. Мать тихим голосом сказала: «Не бойтесь, сейчас доктор сделает вам укол, который делается теперь всем детям и солдатам».
После этих слов она покидает затемненную комнату, и Кунц сразу приступает к инъекции. Сначала усыпляется Хельга, затем Хильде, Хельмут, Хольде, Хедда и Хайде, по старшинству, каждому вводится полкубика в предплечье. Кунцу особенно запомнилась нежная кожа на детских руках. Впрыскивание продолжается от восьми до десяти минут. Затем Кунц возвращается к матери, и оба ждут еще десять минут, пока все шестеро спокойно заснут. Кунц смотрит на часы: 20 часов 40 минут. Они снова заходят в комнату, где матери требуется примерно пять минут, чтобы положить в рот каждому ребенку раздавленную ампулу цианистого калия. Вот так-то, все было кончено.
На пластинке новый хруст: это бумага, обертка, обертка от шоколадки, которую 5 мая Хельга хотела подарить своей сестре Хедде. Старшая умоляла меня достать шоколад. И за спиной диетповарихи мне таки удалось утащить одну плитку из огромных запасов, что было весьма рискованным предприятием, так как за кражу продуктов полагалась смертная казнь, пуля в голову без суда и следствия. Интересно, на детей это тоже распространялось? Хельге нужен был тайник, она спрятала шоколадку под матрац и каждый вечер, когда выключали свет и малыши ничего не видели, проверяла, надежно ли она скрыта. Девочка нащупывала рукой плитку и, сама того не зная, почти касалась микрофона.
Телефонист по имени Миша утверждает, будто пришедший к нему на коммутатор Науман сказал, что Штумпфекер сейчас даст детям сладкую воду. И они сразу умрут. Но Миша не может указать точное время данной информации, знает только, что к тому моменту все внешние линии заглохли намертво.
Но что это за «сладкая вода»? Хруст больше не раздается, продолжаю следить за разговором уже без помех, дети вспоминают свой визит к Моро. Они так и не узнали о смерти старика. И говорят о нем как о живом: «Вы думаете, друг господина Карнау еще злится, ведь мы перепачкали шоколадом всю его гостиную?» — это Хильде.
Голос Хольде: «Вот бы сейчас кусочек…»
Хельга на Хильдин вопрос: «Нет, господин Моро наверняка больше не сердится. Ведь Карнау его успокоил. Помните, как мы в тот же вечер ходили с ними на улицу?»
Хельмут: «Смотреть на летучих мышей».
И Хайде разочарованно: «Но они не прилетели».
«Нет, прилетели».
«Нет, ни одна».
«Наверно, у тебя просто слипались глаза, соня».
«Ничего подобного».
«Все равно прилетели».
Хольде: «Это были птицы».
Хельмут теряет терпение: «Нет, не птицы! Птицы совсем по-другому машут крыльями, нам же господин Моро показывал».
«Только было уже темно».
«И колюче, когда мы прятались в кустах».
Снова Хельгин голос, совсем рядом: «Нет, потом, под фонарем. Мы еще швыряли в воздух камешки, а летучие мыши бросались за ними вдогонку».
Хедда: «Они снижались до самых наших голов и растрепали всем волосы».
«Ну уж это ты сочиняешь».
«Но все равно летали очень низко. Черные зверьки».
Хельга: «Летучие мыши думали, камешки — это мошки, так, по крайней мере, объяснял господин Карнау».
И опять Хайде: «Да, мошки. И москиты».
Все вдруг в один голос: «Ах, ерунда».
Запись обрывается. Эта восковая матрица сделана вечером 27 апреля. В тот день между матерью шестерых детей и доктором Кунцем состоялась первая беседа. Кем был этот Кунц, согласившийся выполнить ее просьбу? Почему за все дни я ни разу с ним не столкнулся? Ведь кто-то должен был его остановить, в случае необходимости — силой. Все больше фактов, однако, указывает на то, что к убийству малышей причастен еще один врач. В четверг, 19 мая 1945 года, во время второго допроса Кунц отказывается от прежних показаний. Любое свидетельство — ложное свидетельство. Кунц беспрестанно поглаживает себя по волосам, ощупывает уши и трет глаза, словно вокруг кишит рой маленьких черных мушек, которые ему мешают. Теперь он признаётся, что данные им сведения об обстоятельствах умерщвления детей неверны. На самом деле все совершалось при пособничестве Штумпфекера.
Но что за «сладкая вода»? Вкусный напиток, приготовленный из воды и растворенной в ней карамельки, куда затем примешали морфий? А может, в приторно-сладкий лимонад сразу закапали не успокоительное, а смертельный яд? Или «сладкая вода» — просто неверное обозначение карамельных конфет с жидкой ядовитой начинкой, которые дали пососать детям, не опасаясь при этом сопротивления с их стороны, — все шестеро давно не получали сладостей и в кратчайшее время слизали бы необходимое количество карамели, так что цианистое соединение проникло бы в полость рта?
А врачи, лишенные возможности действовать наверняка, волновались ли? Насколько они были уверены, что из-за преобладания сладкого вкуса чувствительность вкусовых нервов по отношению к другим раздражителям в достаточной мере притупится и дети, ничего не подозревая, проглотят перемешанный со сладкой слюной яд?
Впрыснув морфий, Кунц покидает спальню и вместе с матерью ждет в соседнем помещении, пока все заснут. После этого она хочет дать детям яд и обращается к нему за помощью. Кунц отказывается. Тогда мать посылает его за Штумпфекером. Тот сидит в столовой бункера. «Доктор, мать шестерых детей просит вас к себе». Профессор незамедлительно следует за Кунцем. Так как матери в коридоре нет, он сразу проходит в детскую спальню. Примерно через четыре-пять минут оба, профессор и мать, появляются снова, и Штумпфекер, не сказав Кунцу ни слова, удаляется.
