— Борьбой.
— Борец! Надо же? И что, как результаты?
— Отлично!
— Это как? Чемпион?
— Выигрывал, отрицать не стану. Но и хвастаться не хочу.
— Ну ладно. До войны в школе работал?
— Да, но не в простой. Интернат, для инвалидов.
— И что ж ты там преподавал?
— Физкультуру.
— А немецкий откуда знаешь?
— Я учился в институте, но не закончил. Выгнали из-за религиозных убеждений.
— Ясно. Ну что, в разведку пойдешь? — сурово спросил комбат.
— Так точно! Пойду!
— Знаешь, как себя там нужно вести?
— Нет, но догадываюсь.
— О чем же ты догадываешься? — улыбнувшись, спросил Киселев.
— Обо всем, что вижу — молчу, командир сам доложит. А если что, первым умру. Я готов.
— Ну, вроде наш человек. А что ж в атаке так плохо себя вел?
— Заблуждался. Но Григорий мне объяснил, где я.
— И что? Понял?
— Так точно. Это война. Здесь все по-другому! Люди гибнут и законы жизни другие.
— Ну ладно, не будем об этом. Я понял, что ты можешь и о войне, и о смерти, и о Боге. Пойдешь в разведку — слушай, что ребята говорят, и зря никого не отвлекай. И смотри — не подставляйся и не высовывайся. Понял?
— Так точно.
Ну и хорошо. Командиром группы назначаю Николая. Пойдете завтра вечером и присмотритесь, может, пятого найдете. Понаблюдайте за людьми, а я еще с ротными поговорю. А сейчас все, идите отдыхать: отсыпайтесь, хорошо поешьте, завтра в двенадцать сбор в штабе. Гриш, а ты мне этого Федора на рацию пришли.
— Есть, — ответил Михайлов. — Сейчас его прислать?
— Нет, пусть завтра, с утра приходит.
У Григория появилось чувство ревности. Как это, кто-то вместо него будет выходить на связь. Он вспомнил деда-наставника и сам себе сказал:
— Нет! Я теперь разведчик и мое место не здесь, насиделся в штабе. Пусть он, молодой парень, теперь докладывает, а я в разведке погуляю. Я должен быть там, впереди!
Григорий выходил из штаба последним. Он задержался и спросил комбата:
— Товарищ капитан, а те двое разведчиков, что после госпиталя, где?
— Они еще раньше в свою часть перевелись. Ты тогда, перед Новым годом, в разведке был. Не прижились они в батальоне. У них в полку, видать, особое отношение к разведчикам было, а у нас, сам знаешь, все по-простому: что офицер, что солдат, что разведчик — все равны.
— Это точно. Ну, в общем-то, если бы я из госпиталя возвращался, тоже попросился бы обратно к вам.
— Ну и нечего их судить. Все мы тут одним делом заняты. И каждый рискует, что на передовой, что в тылу. Еще неизвестно, где труднее.
— Ладно, я пошел, — произнес Григорий, но комбат уже в дверях спросил:
— Как Федор-то, нормальный?
— Да, но дерганый. Отомстить рвется. Всю семью у него немцы сожгли, — ответил солдат. Он попрощался и вышел из штаба. На улице его ждал Паров.
— Спасибо, Григорий. Я не подведу, постараюсь, — произнес учитель.
— Надеюсь, а то меня подведешь.
— Нет, не волнуйся. Но ты, если что, подскажи мне.
— Конечно, какой разговор.
Они пошли в сарай. Вскипятили чайник, попили сладкого чая и легли спать. Паров расположился рядом с Григорием. В батальоне радист оказался единственным человеком, кто после неудачного для него боя поверил, что учитель тоже солдат. Но уснуть Парову не дал старшина. Он поднял его и повел налаживать контакты с местным населением. Савчук хотел поднять настроение батальона. После Нового года никак не получалось восстановить боевой дух. Все мечтали о мирной жизни и не рвались в схватку. Из тех, кто пытался спрятаться от пуль, многие погибли. Люди начинали метаться, искали удобное и безопасное место, но находили смерть. А из тех, кто шел и честно смотрел в лицо смерти, многие выжили. Конечно, смелые люди тоже погибли. Белорус-разведчик Воувка, Санек, Рыков и многие другие бойцы. Они первыми спрыгнули в окоп и там нашли свою смерть. Григорий снова вспомнил немца без головы. Стало немного не по себе, даже затошнило.
— Как я ему так голову отстрелил? — удивился солдат. — Наверное, все пули попали в шею.
На смену воспоминанию пришло видение лица войны. Солдат не мог крепко уснуть и ворочался в какой-то дреме. В этом состоянии видение становилось все отчетливей. Он видел это огромное лицо: глаза — бойницы ДОТов, траншея, словно рот, а холм-высота — подбородок. Все это сливалось в одно общее обгонное лицо, и Григорий, увидев его в своем сознании, почувствовал, как где-то внутри рождается страх. Ему хотелось упасть перед этим существом на колени, вымолить для себя жизнь. Но он вспомнил, как по-детски ревел Федор. Ему стало стыдно за себя. Однако видение лица не ушло, оно поднялось в небо и встало над ним. Этот окоп, похожий на зловещий, рваный рот, стал смеяться, и Гриша отчетливо увидел эту гримасу войны.
— Что? Какую гадость ты мне приготовила? Хочешь сделать меня калекой, или убить в самый последний момент? — кричал он во сне. Этот крик уносился в небо и отдавался эхом.
— Гриш, ты что? — толкнул его учитель. Он вернулся отдыхать. Когда старшина узнал, что он идет в разведку, то отпустил его. Григорий открыл глаза и, увидев солдата, подскочил на своей соломенной лежанке.
— Давай на улицу! — предложил Паров. — Печка задымила весь сарай. Тут дышать нечем, можно задохнуться. Наверное, дрова сырые кто-то сунул, или коры промокшей бросили.
Григорий встал и, качаясь, выскочил на улицу. Свежий морозный воздух ворвался в грудь. От этого еще сильнее закружилась голова. Гриша сел на бревно, что лежало у сарая и отдышавшись, спросил:
— Паров, у тебя табачок есть?
— Да ты что? Спал там в этом дыму, чуть не задохнулся, а тут еще курить подавай. Совсем себя не жалеешь.
— Ага, давай, — улыбаясь, ответил Гриша. — Какой же табачок дым, это наоборот хороший воздух.
— Ты подожди немного, отдышись, а то в таком состоянии в разведке нелегко будет.
— Ну ладно, не надо. Сейчас пойду, отосплюсь.
— Вместе пойдем, я тоже устал. Нервы они тоже, знаешь, сколько сил отбирают.
— А что ж ты так занервничал?
— Да стыдно стало перед ребятами, а потом страшно, когда они вспоминать бой начали.
— Чего ты испугался?
— А вдруг они меня в спину — за то, что я не смог людей убивать?
— Забудь. Теперь все будет по-другому
— Да. А старшина к комбату пошел, сказал, что нечего мне в разведке делать, и добавил: «Из-за таких уродов, нормальные пацаны гибнут».
