Я и не бросил — она сама выпала из рук и шмыгнула куда-то под стол, и, пока я, крича «Клара! Клара!», шарил там по каким-то объедкам, связь прервалась.
Анамнез 8. Мамед-праведник, 36 лет (начало). Павел Грачков, 29 лет
Никто из них не знал города, но и знать ничего не нужно было: выскочили из гулкой тусклоты подземного гаража к солнечному свету, повернули направо и погнали (а точнее, поволоклись в бесконечной пробке) по набережной, как и велел Узбой. Была опасность, что сопровождение очухается, и тогда возникнут большие проблемы, — но то ли они совсем уснули, то ли просто еще не поняли, с какого конца хвататься за новое дело. Так или иначе, несколько постов ДПС не обратили на колонну внимания, и через полчаса ребята Узбоя встретили их на Котельнической. Еще через несколько минут загнали машины на стоянку возле Краснохолмского моста, а затем, снова перегрузившись, выехали на других — это были два «Мерседеса» (один из них с дипломатическими номерами) и новехонький навороченный «Лэнд-кразер».
Обняв Узбоя при встрече, Мамед едва сдержался, чтобы по-детски не расхохотаться от восторга. Вышло, вышло, удалось!.. Он представлял себе рожу Белозерова, с которой тот услышит о случившемся, видел физиономии собровцев, толкущихся сейчас в коридорах концертного зала
«Мусагет». Ай, как верно все рассчитали! Ай, какие молодцы! Ай, слов нет! Ай, сейчас Мамед к ним придет, как баран, сам все привезет — оружие, взрывчатку, снаряды. «Дельта» всех обыщет, все отнимет, вытрясет патроны из обойм, раздаст вместо них покорным людям муляжи бомб и безопасные отныне ПМ-ы и ТТ. Потом по их указке Мамед объяснит перед телекамерой, что к чему. Подробно расскажет корреспондентам, чего он хочет от правительства страны и от мира в целом. Потом? Потом их будут штурмовать и всех демонстративно повяжут, постреляв для натуральности холостыми; а окончательным подтверждением серьезности намерений террористов станет все то, что группа привезла с собой, — убийственная груда железа и взрывчатки. И отпечатки пальцев, вероятно, — уж совсем неопровержимая вещь.
Когда еще только возникала идея всей этой долгой и хлопотной истории, обложенной, как младенец пеленками, многочисленными подлостями, предательствами и несчастьями, Мамед сразу связался с братом — даром что тот сидел в Лефортове под семью замками, — и услышал от него то, что и ожидал. «Братишка, не верь ни одному их слову, — передал Касым-караванщик. — Меня живым не отдадут. Тебя, если попадешь к ним в лапы, тоже не выпустят. Но ситуацию используй».
Давно простившись с братом и не мечтая увидеть его живым, он помнил его и чувствовал в сердце биение серебряной, вечно живущей братской любви. Ах, брат!.. Ах, серебряные рыбки воспоминаний!.. долго ли вам еще плавать в наших душах!..
Старший брат да отец — кто еще может вовремя наставить мальчика, чтобы он стал мужчиной? Правда, их собственный отец был, на взгляд
Мамеда, слаб: подчас позволял себе нежность к детям… разве можно?
Если отец хочет поцеловать сына, пусть сделает это, когда мальчик спит. А отец мог даже при посторонних!.. Странно, родной брат отца, дядя Мукум, выросший с ним в одной семье, возле одной чашки, — тот был совсем, совсем другим. Вот у кого они учились твердости — не у отца, у дяди…
Почему так? Кровь одна, жизнь одна, судьба одна — а такие разные.
Одному было четыре, другому пять, когда однажды в село въехали машины с солдатами НКВД… Мамед силился представить себе, как это было. Крики, брань, лай овчарок, плач, растерянность… Ровно через сутки длинная змея спецпереселенцев потянулась по заснеженной каменистой дороге вниз, за двадцать километров к станции Аслар-Хорт.
Женщины и дети постарше несли маленьких, старики — что-то самое необходимое из скарба. Вагоны. Из еды у них на всю семью было несколько хлебов и штук пятьдесят вареных яиц. Яйца протухли, но больше было нечего есть, и они ели. На второй неделе пути умер дед.
Потом двое самых маленьких. На станциях солдаты ненадолго откатывали дверь, чтобы можно было спустить на землю трупы.
Мать отца, бабушка Керим, напевая маленькому Мамеду легенды про богатырей-нартов, про врагов их — грабителей и насильников орстхойцев, про героя Урызмага, про великого Сослана, отнявшего огонь у богов, чтобы дать его людям, то и дело сбивалась на рассказы о своей собственной жизни… Их селу еще повезло. В нескольких других, выше в горах, дальше от дорог, дело шло хуже. Когда стало понятно, что по заваленным снегом дорогам люди не успеют добраться до железки вовремя, к тому куцему сроку, что усатый сатана отвел на всю операцию по выселению сотен тысяч, их согнали в амбары, беспорядочно расстреляли и сожгли. И снова пела бабушка Керим, рассказывая, каким ему надо быть сильным и смелым, как нужно мстить врагам, как добиваться справедливости…
Отец вырос в Карабулаке, в знойной песчаной степи на краю пустыни. В ауле их оказалось несколько семей. К ним относились по-разному — одни понимали их несчастье, другие были настроены враждебно. Они приспособились, жили замкнуто. В конце шестидесятых, когда качарцам разрешили возвращаться, Мамеду уже исполнилось три. Он даже кое-что помнил из той жизни — все желтое, бурое… марево, пыль… звон зноя… старший брат Касым брал его с собой ловить юрких серебряных рыбок в мелких озерах за солончаками… Но по-настоящему он вырос уже дома, в Качарии.
То есть что значит — дома? Никакого дома давно здесь не было, приходилось все начинать заново, а возвращение качарцев было воспринято новыми насельцами их земель как вражеское нашествие…
Ай, что думать об этом!..
Проклятая, бешеная власть жрала подданных, как голодная свинья жрет собственный опорос. Ну а как только ослабела, шатнулась — тут и настало время воткнуть ей в горло острое железо, напиться горькой крови, порубить на части! Утвердиться на собственных землях! — а тех, кто прежде командовал, сделать рабами!
Надо сказать, в конце восьмидесятых, когда Мамед только-только вернулся из армии, а вокруг начиналось брожение и уже пахло смутой, отец тоже проявлял свою слабость. Уговаривал не горячиться, толковал, что прошлое зло новым злом не поправить, что новое зло породит еще одно зло, а то — следующее, и так до скончания веков…
Нужно ли это? Дядя Мукум, пока хватало терпения, посмеивался в усы, не опускался до спора. Потом уходил. Ну и они с братом шли к нему продолжить разговор.
И однажды — началось, пошло, покатилось безобразным клубком, в котором воля человека почти ничего не стоила в сравнении с беспрестанно меняющейся и непреклонной волей обстоятельств.
Сорвалась!.. полетела лавина предательств, гнусностей, жестокости, смерти! Год за годом, год за годом! — и за эти теперь уже пятнадцать, что ли, лет он столько раз мог отдать свою собственную жизнь, что уже ничего не боялся, и столько чужих жизней оказалось на его совести, что он о них вовсе не помнил. Только с некоторых пор, засыпая, чувствовал какую-то странную отрыжку — как будто и впрямь напился свежей крови… Да и еще бы выпил! Он давно забыл в себе человека, он был зверем — всегда хищным, всегда ждущим засады, выстрела, удара сталью…
