Я и вправду оказался объектом исключительно опасной обработки, на которую поддались множество евреев, что и стало причиной упорного ее замалчивания. Речь тут идет уже не о физическом нашем уничтожении, а о моральном, а именно о попытке сделать полноправными и, таким образом, взвалить и на нас коллективную ответственность, в результате чего, среди прочих жутких последствий, оказалось бы, что мы сами виноваты в истреблении нас.
Когда, к примеру, узнаешь, что католическая церковь только что постановила, что евреи невиновны в казни Иисуса, мир праху Его, и при этом объявляет, что все мы — братья, надо быть полным дураком, чтобы не понять, что означает это только одно: нас пытаются ухватить с другого конца. Если все люди — братья, то тем самым с неоспоримой очевидностью следует, что евреи ответственны за смерть Иисуса, мир праху Его. Короче, все это шито белыми нитками.
Одним словом, меня им на это не взять. Я не куплюсь на братание. Евреи не являются полноправными, вы нам об этом слишком долго твердили, и теперь уже поздно соблазнять нас тем званием, которое вы согласны нам предоставить.
Меня хотят опозорить, обесчестить. Хотят взвалить на меня Аушвиц и Хиросиму.
Ну так я вам скажу, что означают все эти руки, по-братски протянутые мне со всех сторон. Это антисемитизм, вот что это такое.
И я не ошибся. Потому что едва я выбрался из-под Культуры, свалившейся на меня вместе с легкой недомолвкой, двумя песнями любви, тысячью тонн сострадания, двадцатью двумя самыми прекрасными и достойными всяческой зависти судьбами, одним миллиграммом чести, щепоткой напалма, шестью парами электродов для накладывания на яйца алжирцев, одним Орадуром-сюр-Глан, тремя волхвами, ворующими дары, одним улепетывающим со всех ног Мессией, одной Джокондой, которая все никак не могла закрыть рот, и канистрой бензина, что было уже чересчур, как тут же увидел несущегося по лесу Гайст Шатца в великолепном мундире нового вермахта, мир праху нашему. Кстати, а вы знаете, что среди нас было немало тех, кто не верил, будто немцы действительно на это способны? Они думали, что немцы всего лишь антисемиты.
Я рухнул на землю и притворился мертвым.
— Хаим, где вы? Потрясающая новость! Вас простили. Правительство Кизингера только что высказалось за массовую иммиграцию евреев всего мира в Германию. В настоящее время у нас их всего тридцать тысяч. А этого слишком мало, чтобы дать нам цель, идеологию, позволить осознать свою историческую миссию. Нам необходим по крайней мере миллион, чтобы германская душа пробудилась ото сна. Сегодня в Германии ощущается апатия, отсутствие идеала, который уже совершенно неразличим, и потому совершенно необходимо, чтобы евреи вернулись. Если Израиль согласится их отпускать, мы готовы менять их на грузовики.
Он не видел меня, но другие были уже тут как тут. Я прекрасно знал, что лес Гайст кишмя кишит ими, что они притаились со своими «Страдивари», чтобы сыграть мне свои братские мотивчики, только до сих пор они еще стыдились и всего лишь улещивали меня. Но теперь! С ума сойти, козел и тот оказался здесь. Я сопротивлялся, орал, я держал руки за спиной и напрочь отказывался брататься.
Самое печальное, евреи тоже старались вовсю, не хуже, чем другие. Они сгрудились вокруг меня, разгневанные, возмущенные, пытались сорвать с меня желтую звезду, причем с невероятным нахальством, прямо-таки с настоящим идише хуцпе; между нами говоря, евреев я тоже не больно люблю, в этих сукиных детях есть что-то человеческое, и потом, не забудем, они и до того причинили мне немало неприятностей.
— Хаим, ты что, совсем уже мишуге! Они предлагают тебе братство, а ты отказываешься! Отступник! Паршивая овца! Иуда!
Они, то есть евреи, были жутко возбуждены, разгневаны, даже озлоблены против меня. Они могли бы даже стать антисемитами, и это меня ничуть не удивило бы. Братство уже действовало. Они так долго были евреями, нахлебались этого по горло, а такое иногда заканчивается расизмом.
— Хаим, мы не имеем права отказываться от братства! Когда его предлагают, падают со слезами на глазах на колени!
— Да нельзя, нельзя поддаваться на эту их дерьмовую уловку! — кричал я. — Это отвратительно! Это грязь, это кровь, это сплошные трупы! Вас же надуют!
— Бери, скотина! Братство не обсуждают! На него соглашаются не глядя! Бери, говорят!
Особенно разошелся козел. Я защищался, вертелся волчком, спрятав руки за спиной, и пинал его ногами.
— Бери, пока дают, и скажи спасибо! Да бери же!
— Не выйдет! — орал я. — Я не поеду ни во Вьетнам, ни в Китай, ни в Алжир! Вам не удастся мне его всучить!
— Да бери, чтоб тебя! In the baba!
— Не-е-ет! Это их братство гроша ломаного не стоит!
— Ну и что, зато его даром дают!
— Как это даром? Коллективная ответственность, это для вас даром? Я поддаюсь на эту их уловку, и в ту же минуту руки у меня по локоть в крови.
— Да нет же, ты просто не понимаешь, что такое братство, у тебя нет к нему привычки. Если оно у тебя внутри, так это даже очень здорово. Ты со всеми заодно и ничего не чувствуешь.
Я никак не мог взять в толк, почему им так загорелось стать равноправными, с чего это такая спешка оказаться в одном ряду с немцами? Я попытался призвать на помощь лапсердак моего незабвенного наставника рабби Цура из Белостока, никогда еще мне так не был нужен его совет. Не знаю, может, мне и почудилось, но я вдруг почувствовал, что в этот час опасности он здесь, рядом со мной, и мне вспомнилось, что он мне сказал однажды, когда я прочитал в газете, как белые в штате Миссисипи линчевали чернокожего. «Мошеле, — объяснил он мне, — негры очень гордые. Только вот кожа у них черная, и сразу видно, что они не такие, отличные. Само собой, другие, твердо знающие, что относятся к тем, которые все равны, чувствуют себя от этого уязвленными, испытывают унижение и завидуют, потому время от времени они убивают какого-нибудь негра, чтобы заставить остальных капитулировать и согласиться на братство, короче, принудить их согласиться стать полноправными людьми. Есть белые, которые при одной мысли об отличности негров начинают беситься от зависти: им просто невыносимо сознавать, что кому-то повезло увильнуть от равноправия. Но все уладится. Очень скоро негры капитулируют: они подвергаются такой пропаганде, что начинают утрачивать надежду и уже чувствуют себя равноправными; ждать недолго, вскорости они сами начнут кричать об этом на каждом углу, так что последнее слово останется за расистами».
Я пытался все это объяснить им, толкнул, можно сказать, целую речь, да где там: им просто не терпится быть заодно, такое, мол, не упускают, жуть какая! И мне пришла в голову страшная мысль: а может, вскоре и евреев-то не останется? Притом я вдруг вспомнил, что Израиль заключил культурное соглашение с Германией, и тут мне уж стало совсем худо, тьфу, тьфу, тьфу. Да, я вляпался в такую порнографию, в такую похабель, что в сравнении с ней Джоконда со своей улыбкой просто мадонна. Гляжу, а меня окружают нацисты в форме, с развернутыми знаменами, а во главе их Шатц в эсэсовском мундире, и мне на миг даже полегчало, появилась надежда, что, может, они пришли защитить меня, помочь мне спасти честь и достоинство, что, может, они сейчас откроют огонь и пристрелят меня. Как бы не так. Они вытягиваются по стойке «смирно», вскидывают руки, приветствуя меня, и все разом скандируют такую жуть, что мне показалось, будто вся земля покрылась гусиной кожей, как если бы и впрямь только что наконец-то было сотворено человечество:
