Как-то раз в квартале Горуден Гай[61]под виски «Сан-тори» и сакэ «Геккейкан», под пьяный рев плотной и потной толпы в сверхмодном баре размером с телефонную будку Макото втолковывал Старлицу глубинную сущность этой коллизии. Старлиц слушал с неослабным вниманием. С Макото всегда стоило потолковать. Он был неповторимым слушателем, к тому же у него были восхитительные уши — самое красивое в его облике. Макото улавливал ими звуки, не достигающие слуха прочих смертных.
Старлиц молвил тогда: «Я понимаю, зачем умерла девушка. В этом весь драматизм и трогательность сюжета. Повесившись, она повысила ценность невысказанной тревоги героя. Но давай предположим — только для продления спора, — что герой осознает свое существование на более высоком уровне. Он знает, что является утонченным интеллектуалом, переживающим смертельный кризис своей идентичности в высоко конфликтном, сверхкоммерческом обществе. И вот он в приступе сознательной извращенности делает так, чтобы его девушка не кончала с собой. Он ее хорошо кормит, заставляет заниматься физкультурой, ухаживает за ней, окружает уважением, сдувает с нее пылинки…»
«Регги, это был бы плохой роман».
«Конечно, плохой. Но ты слушай. В „Норвежском лесе“ всего сорок пять тысяч слов. Эта книга ужасно короткая, Макото. Заглотав этот крючок, ты и твоя девушка захлебнетесь собственной рвотой, как Хендрикс и Джоплин. Но если ты каким-то образом нарушишь главный ход повествования, то будешь купаться в гонорарах, а все остальные свихнутые артисты, голоса своего треклятого японского поколения, окажутся в чертовых кремационных урнах».
Спор получался сложным, но японский Старлица всегда резко улучшался, когда вокруг него толпились пьяные. Макото слушал его, и в нем происходила какая-то важная перемена. Потом он протолкался наружу, в токийский закоулок, и исторг вместе с рвотой все, что понял.
После того случая Макото перестал писать собственные уникальные песни, которые все равно никто не понимал, и занялся изготовлением блестящих компиляций глобал-поп, регулярно приносивших круглые суммы.
— Это ванная, папа?
— Да. Наверное, это ванная Барбары.
— Зайди со мной, одна я боюсь.
Ванная и впрямь была жутковатая: огромные зеркала, как в гримерной, густые ковры, пахучие свечи, благовония, фазаньи перья, ароматические масла, отдельный гримерный будуар, махровые купальные халаты восьми мягких тропических оттенков, формователи для ресниц, похожие на оборудование для расщепления кварков из женевского ЦЕРНа. В углу высилась тщательно отполированная бронзовая богиня Кали с мерцающими морскими раковинами в глазницах.
— Папа, что это за штука?
— Это называется биде, милая.
— У нее здесь нет унитаза!
Унитаза у дивы действительно не оказалось.
— Тогда давай заглянем в ванную к Макото. Уж там-то должен стоять унитаз!
Таковой там действительно обнаружился, но низкий, в японском стиле, обложенный стопками плесневеющих журналов «Метрополис» и «I.D.»[62].
Зета с непреклонной женской решительностью поджала губы.
— Здесь я не смогу. Лучше потерпеть.
— Ты уверена, что дотерпишь до Лихуэ?
— Придется.
После того, как сутулящуюся Зету увез «лексус», Старлиц и Макото сели пить чай из жимолости и женьшеня в уютной лавовой пещере. Низкий кофейный столик блестел черным лаком, как концертный «Стейнвей»[63]. Стены были украшены оригиналами из легендарной серии укиё-э[64]гавайского художника Масами Тераока «Гамбургеры „Макдональдс“ завоевывают Японию». Тут же были выставлены свидетельства подвигов Макото на ниве благотворительности: участие в борьбе с африканской речной бактерией, вызывающей слепоту, в проверке на СПИД на островах Карибского бассейна, в раздаче бесплатных летных бронекурток сотрудникам ЮНИСЕФ. За легкими плексигласовыми дверями виднелась галька дворика «дзен», символическое море, плещущееся под шестью бетонными скалами — обломками Берлинской стены.
— Tabacol — предложил Макото.
— Я опять бросил.
— Я тоже, — солгал Макото и с наигранной небрежностью отбросил пачку «Севен Старс». После этого он открыл шкатулку из красного дерева и зажег туго свернутую самокрутку с марихуаной. Спичка упала на тяжелый ониксовый поднос.
— Скоро в Япония вернется «большой бум», — молвил он ни с того ни с сего.
— Да, так говорят. Каждому пузырьку свой «бум».
— Когда Япония богатая и счастливая, я вернусь жить. Я часто туда езжу. На студию. Но в Японии мертв дух. Всё запахнет гнилью.
— Давно нюхал Россию?
— Россия слишком много пьет, никогда не работает. Конечно разорение, — ответил Макото с улыбкой. — Но почему разоряются японцы? Японцы каждый день очень много работают. Почему, Регги?
— Ты и ответь. Откуда у меня ответы на все вопросы? Макото втянул смолистый дымок, щелкнул крепкими пальцами гитариста и перешел на японский.
— Верно, ответов на все вопросы у тебя нет. Теперь это очевидно для нас обоих. Ведь ты проиграл пари.
— Проиграл.
— Француженка умерла, нанюхавшись кокаина в поганом отеле посреди Азии. — Старлиц смолчал. — Я думал, победишь ты, Регги. Мне, собственно, все равно. Дурацкое было пари. Зачем оно тебе понадобилось?
Выигравший получает немножко денег. Проиграл ты. Придется тебе стать волшебником.
— Разве триста миллионов иен, не облагаемые налогом, — это мало? — спросил Старлиц по-английски. — Лично я нашел бы, как их истратить. После наступления Y2K такая куча иен любому сгодилась бы.
— Не такая уж это куча. — Макото пожал плечами. — Труднее всего дается первая сотня тысяч. Но ты проиграл, верно? — В его откровенном взгляде проклюнулся некоторый интерес.
— Проиграл. И стану волшебником. Для тебя. Совсем скоро.
— В чем главная ошибка?
— Я размышлял об этом. Серьезно. Легче всего заключить, что я все завалил по личным обстоятельствам. Из-за дочери, обязательств gin и ninjo и так далее. Да, я бросил «Большую Семерку», я сдался. Но если бы не появилась дочь, то возникла бы какая-нибудь другая причина. Напрасно я вообразил, что мы можем создать многонациональный поп-проект и заработать кучу денег, не располагая талантами, не вкладывая душу, без вдохновения, без малейшей музыкальной искренности.
