Пожилой человек, наверное преподаватель, вместе со студентами пил за стойкой кофе.
Глядя на них, Тикако с завистью в голосе проговорила:
– Такого в Японии не увидишь.
Синтаку сделал серьезное лицо и кивнул:
– И правда. К тому же, в японском университете такой старикан уже давно был бы отправлен на пенсию.
Рюмон усмехнулся.
Синтаку перевел взгляд на него.
– Кстати, ваш поход в архив принес какие-нибудь плоды?
Рюмон закурил сигарету.
– Я нашел в списках Интернациональной бригады несколько человек, которые вполне могли быть эмигрантами японского происхождения.
Синтаку поднял очки на лоб:
– Да что вы говорите! Ну, про Джека Сираи даже я слышал.
– Его имени там не оказалось, – вставила Тикако. – Зато мы нашли такие имена, как Кокура, Микадо и Нака.
– Микадо… Нака… Что-то сомнительно, что они и вправду японского происхождения.
– Еще там было двое по фамилии Нисимура. Рикардо и Мария. Они значились как мексиканцы. Может быть, брат и сестра, может – муж с женой. В списках их имена стояли рядом.
Рюмон отхлебнул пива.
Его снова охватило то возбуждение, которое он испытал, обнаружив свою находку. Он не мог больше молчать.
– Знаешь, – сказал он, глядя на Тикако, – у моей матери девичья фамилия – Нисимура. Она приехала в Японию из Мексики, где родилась в семье эмигрантов.
Тикако удивленно посмотрела на него. Синтаку тоже был удивлен. Шум кафе для всех троих словно бы умолк.
– Я не знала, – произнесла Тикако, проведя языком по губам. – Но разве… – Она запнулась.
За нее продолжил Синтаку:
– Выходит, ваши дедушка и бабушка участвовали в испанской гражданской войне?
Заданный без обиняков вопрос заставил Рюмона заколебаться.
– Не знаю. Понимаете, родители моей матери погибли в катастрофе в Мексике, когда матери было чуть больше двадцати. Мать умерла молодой, и не осталось никого, кто мог бы мне что-то рассказать. Но я думаю, что это вполне возможно.
– Если они участвовали в войне, вполне возможно, что эти Рикардо и Мария – ваши дедушка и бабушка.
– Впрочем, фамилия «Нисимура» – довольно распространенная в Мексике, да и деда моего звали вовсе не Рикардо.
– Но он ведь мог назваться вымышленным именем, разве нет? – возбужденно проговорил Синтаку, будто разговор имел к нему прямое отношение.
Рюмону никогда не доводилось слышать от отца или от Кайба Кивако, что родители его матери участвовали в испанской гражданской войне. Наверняка люди, значившиеся в реестре под фамилией Нисимура, не имели к нему отношения.
Ему вдруг стало грустно.
Синтаку сложил руки на груди.
– А сколько было лет вашим дедушке с бабушкой, когда они погибли? – спросил он.
Рюмон потер пальцами лоб, вспоминая услышанное от отца перед отъездом в Испанию.
– Насколько я помню, они погибли в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, деду тогда было сорок семь, бабушке – сорок.
– Тогда получается, что во время войны ему было под тридцать, а ей – около двадцати?
Тикако кивнула и с серьезным лицом проговорила:
– Для того чтобы взяться за оружие, возраст вполне подходящий.
19
Апрель 1937 года
Сидевший за рулем Кирико вылез из машины и открыл заднюю дверцу.
Толпа на площади Сарагосы разразилась бурной овацией. Шапки полетели вверх, все как один закричали:
– Эрол, Эрол, Эрол!
Из машины появилась элегантная фигура Эрола Флинна[49]в костюме в стиле сафари.
Светлые волосы с аккуратным пробором были чуть взлохмачены на лбу. Загорелое лицо. Квадратный подбородок. Короткие усы. Красивый мужчина под тридцать.
Флинн улыбнулся, и между тонкими губами сверкнул белоснежный ряд зубов.
Отвечая на крики толпы, он небрежно поднял руку в приветствии. В каждом его движении сквозила неколебимая уверенность в себе, свойственная людям, привыкшим к вниманию окружающих.
Кирико невольно выпятил грудь.
Он вдруг почувствовал себя важной персоной, будто это его встречали столь бурной овацией. А почему бы нет? Ведь если он возит звезду Голливуда, Эрола Флинна, каждому понятно состояние его души.
Вслед за Флинном из машины показался мужчина в очках, с густыми усами. Флинн звал его на испанский манер Федерико, но кто он был и откуда, Кирико известно не было.
Федерико шепнул Флинну что-то на ухо.
Флинн изменился в лице и поспешно опустил поднятую вверх руку.
Потом снова поднял ее кверху, согнув на этот раз в локте, и, когда локоть оказался на одном уровне с плечом, сжал пальцы в кулак на уровне головы. Этот приветственный жест был принят в рядах Народного фронта, а прямой рукой отдавали честь фашисты. Флинн громко закричал по-испански:
– Вива ла Република![50]
Возбуждение толпы достигло апогея. Люди, вне себя, кинулись к машине. Отталкивая друг друга, они пытались пожать ему руку, дотронуться до него.
Флинна прижали к машине. Улыбаясь, он пожимал руки одним, посылал воздушные поцелуи другим.
Вскоре под неукротимым напором толпы улыбка исчезла с его лица, сменившись сначала замешательством, а затем и раздражением.
Кирико пробрался сквозь толпу и, расталкивая людей по сторонам, пытался оградить Флинна от них.
– А ну-ка прекратите, комарада.[51]Фли… Флинну сегодня еще работать нужно, он ведь не… не развлекаться к нам приехал, – кричал он отрывисто и каким-то чудом в конце концов сумел затолкать Флинна и Федерико обратно в машину и закрыть за ними дверцу.
Люди липли к окнам, осыпая Флинна приветственными возгласами. Машину шатало из стороны в сторону. Флинн изобразил на лице улыбку и слегка помахал рукой.
Кирико уселся за руль и завел мотор. Он медленно тронулся с места, ведя машину сквозь густую толпу.
Добравшись до края площади, машина выехала на улицу, и шумная толпа наконец осталась позади.
Кирико облегченно вздохнул:
– Товарищ Флинн, вы – просто сенсация.
– Я чувствую себя будто пират Блад, Кирико, – ответил довольный Флинн.
