— Да.
— И вы знаете, где она?
— Вы же только что сказали — в больнице.
— Где вы ее посещаете и не позволяете этого другим?
— Где она под защитой полиции.
— Защита полиции? — повторил Патта таким голосом, что Брунетти побоялся — услышат на нижних этажах. — А кто установил эту защиту? Почему нет упоминаний в списках дежурств?
— Вы видели списки, синьор?
— Не ваше дело, кто их видел, Брунетти. Вы только скажите мне, почему там не указано ее имя.
— Там записано — «Надзор».
И снова Патта прорычал эхом за Брунетти:
— Целыми днями полицейские сидят в больнице, ничего не делают, а вы нагло пишете «Надзор»?
Брунетти не стал спрашивать Патту, не сменить ли формулировку и не записать ли «Охрана», а выбрал более мудрый путь — молчание.
— А кто там сейчас? — вопросил Патта.
— Гравини.
— Ну так гони его оттуда! У полиции в этом городе есть дела поважнее, чем сидеть у палаты беглой монахини, которая попала в больницу.
— Я считаю, что она в опасности, синьор.
Патта яростно махнул рукой:
— Знать ничего не хочу об опасности! Мне плевать, если она в опасности! Если она годится, чтобы выйти из-под защиты святой матери церкви, то должна быть готова и отвечать за себя в том мире, куда так стремилась войти. — Увидел, что Брунетти готов возразить, и повысил голос: — Чтобы Гравини через десять минут не было в больнице — вернуть его в караулку!
Снова Брунетти попытался объяснить, но Патта оборвал его:
— Никаких полицейских чтобы там не было, около этой палаты! Если будут, если кто-то пойдет туда, — тут же будут освобождены от своих обязанностей! — Патта еще дальше перегнулся через стол и угрожающе добавил: — И то же будет с тем, кто их туда направляет. Понятно, комиссар?
— Да, синьор.
— И держитесь подальше от членов ордена Святого Креста. Настоятель не ждет от вас извинений, хотя я думаю, что это неслыханно — после того, что я слышал о вашем поведении.
Комиссар знал Патту в этой струе, хотя никогда не видел его столь выбитым из колеи. Пока тот продолжал говорить, накручивая свой гнев, Брунетти отвлекся — принялся вычислять причину такого сверхнормативного поведения. Единственное подходящее объяснение — страх. Если Патта — член «Опус Деи», его реакция была бы не сильнее раздражения, он достаточно навидался Патты, чтобы понимать, что в данном случае тут что-то совсем другое и гораздо сильнее. Значит, страх.
Голос Патты призвал его обратно:
— Вы поняли, Брунетти?
— Да, синьор. — Брунетти встал. — Я позвоню Гравини. — И двинулся к двери.
— Если пошлете кого-то еще туда, Брунетти, — вам конец. Вы поняли?
— Да, синьор, понял, — сказал он.
Патта ничего не сказал о пребывании там в свободное время, хотя для Брунетти разницы не было.
Он позвонил в больницу со стола синьорины Элеттры и попросил к телефону Гравини. Несколько раз ему передавали отказы Гравини покинуть комнату, хотя Брунетти сказал тому, с кем разговаривал, что это приказ комиссара. Наконец, больше чем через пять минут, Гравини подошел к телефону. Первое же, что он сказал, было:
— Там с ней доктор в палате. Он не уйдет, пока я не вернусь.
Только после этого спросил, говорит ли с Брунетти.
— Да, это я, Гравини. Возвращайтесь сюда сейчас же.
— Все, значит, синьор?
— Можете возвращаться в квестуру, Гравини, — повторил Брунетти. — Но сначала сходите домой и наденьте форму.
— Да, синьор. — Молодой человек повесил трубку, поняв по тону Брунетти, что больше задавать вопросов не нужно.
Прежде чем уйти в свой кабинет, Брунетти пошел в комнату служащих и прихватил утренний номер «Газеттино», который заметил на столе. Посмотрел раздел по Венеции — статьи о Марии Тесте нигде нет. В первой части — тоже. Выдвинул стул, разложил газету на столе перед собой: столбец за столбцом медленно просмотрел обе половины газеты — ничего. Однако кто-то с достаточным влиянием, чтобы запугать Патту, узнал об интересе Брунетти к Марии Тесте. Или, что еще важнее, они как-то узнали, что она пришла в сознание. Поднимаясь в свой кабинет, он позволил себе улыбнуться.
Глава 20
За обедом обнаружилось, что у всей семьи такое же подавленное настроение, как то, что он принес с собой из квестуры. Молчание Раффи он приписал каким-то трудностям в том, как протекает роман с Сарой Пагануцци, Кьяра, вероятно, еще печалится из-за тучи, затемнившей совершенство ее отметок. Причину настроения Паолы, как обычно, труднее всего чему-то приписать.
Не было сегодня обычных шуток, которыми они выражали друг другу свою безграничную любовь. Сначала, заметил Брунетти, говорили о погоде, а потом, как будто этого недостаточно, — о политике. Все, видимо, рады окончанию обеда. Дети, как зверьки в норках, испуганные молниями на горизонте, шмыгнули в свои безопасные комнаты. Брунетти, уже прочитавший газету, удалился в гостиную и стал созерцать стену дождя, лупящего по крышам.
Вошла Паола — принесла кофе, — и он решил рассматривать это как предложение мира, хотя и неуверенный, что за соглашение будет ему сопутствовать. Взял кофе, поблагодарил ее, отпил и сказал:
— Ну и что?
— Я поговорила с отцом. — Паола уселась на диван. — Только к нему придумала обратиться.
— А что ты ему рассказала? — спросил Брунетти.
— То, что мне говорила синьора Стокко, и то, что сказали дети.
— О падре Лючано?
— Да.
— И что?
— Он сказал, что изучит вопрос.
— Ты что-нибудь сказала ему о падре Пио?
Она подняла глаза, удивленная вопросом:
— Нет, конечно. Почему ты спрашиваешь?
— Просто спросил.
— Гвидо, — она поставила пустую чашку на стол, — ты знаешь, я не вмешиваюсь — никоим образом — в твою работу. Если хочешь спросить моего отца насчет падре Пио или «Опус Деи», сделай это сам.
Нет уж, нет у него желания вмешивать в эти дела тестя — тоже никоим образом. Но он не скажет Паоле, что его нежелание основано на сомнениях — чей приверженец граф Орацио: то ли профессии Брунетти, то ли самого «Опус Деи». Брунетти понятия не имел о масштабах богатства и влияния графа, а тем паче не знал их источника и связей или обязательств, на которых они держались.
— Он тебе поверил? — спросил он жену.
— Конечно, поверил. Что вообще за вопрос?
Брунетти попытался увильнуть, но взгляд Паолы не дал ему ни шанса.
— Ну, ты не самый надежный свидетель.
