class="p1">Когда Вера умолкает, Фелисите выныривает из рассказа, словно из глубокого озера: ей требуется мгновение, чтобы всплыть на поверхность. Снаружи дождь все так же стучит по окнам.
– Где находятся руины замка?
– В получасе езды на запад, – отвечает Вера. – Его ни с чем не спутать: он похож на огромный песчаный замок, изъеденный приливом.
По пути ей попадаются призраки солдат. Некоторые из них бродят вокруг, изможденные, в поисках воспоминаний о том, на что они охотились. Они пытаются напасть на проводницу и проходят сквозь нее по инерции. Ползут между кустами, обвешанные оружием, прячась от врагов, которых больше нет. Все они похожи на бойца на станции. Единственное, что у них осталось даже после смерти, – это страх умереть.
Образ танцовщицы фламенко сменился в сознании Фелисите образом девушки, закутанной в белую ткань, с лицом, испачканным пылью, спокойно стоящей среди пушечной пальбы. Эта девушка совсем не похожа на ту старую мать, с морщинистыми руками, провансальским акцентом и одержимостью местными сплетнями. А может, и похожа. Может быть, их объединяло то забвение, те имена и размытые лица, которые боролись внутри одного тела. Кармин, Кармен, Каридад, мэр, мать, официантка, хозяйка, пастушка, воин, рабыня, богиня. Столько жизней и масок накопилось в ней, что в конце концов она уже не знала, какую из них надеть.
Горячий ветер, проносящийся по пустыне, шепчет вопросы, на которые у Фелисите нет ответов. Как звали твою мать, когда она умерла? Какое имя будет у ее призрака, когда ты его найдешь?
Возле замка, от которого теперь осталась лишь скала, она не обнаруживает никаких следов призрака матери. Ничего, кроме камней, песка и металлической коробочки с дырками. Рядом с ним на каменистой земле – чайный сервиз, грязный, но целехонький.
Фелисите оставила себе чашки и чайник. Эгония подарила губную гармошку мне. Она не знала, что с ней делать, когда Фелисите умерла. А сама не очень хотела хранить реликвии своей матери.
Эта гармошка до сих пор у меня, посмотрите. Если подуть в нее, можно услышать голос пустыни.
Кармен
– Я много чего вам рассказала, – говорит Вера после ухода Фелисите, – и твоя сестра задавала вопросы. Но ты молчишь.
Эгония неподвижно сидит в кресле. Ее взгляд мечется по углам.
– Ты боишься открыть рот, – говорит Вера, – из-за бабочек.
Разумеется. Эгонии приходится выверять каждое слово. Говорить – значит раскрыться. Говорить – значит убивать. В овчарне Эгонию ругали за бабочек, вылетавших из ее рта – да и за всех прочих, если уж на то пошло. Даже обычные бабочки вызывали у Кармин панические атаки. Поселившись в своем доме в Бегума, Эгония все равно заставляла себя молчать. Где ей было взять новую одежду и посуду? Впрочем, было несложно: она умела молчать. Просто время от времени напевала какую-нибудь мелодию, сама того не осознавая. Тогда она осекалась и закрывала рот рукой, ведь матери больше не было рядом, некому напомнить о хороших манерах. А потом, во время затянувшегося одиночества в лесу, ей просто не с кем стало говорить. Песни стихли. Ее голос угас.
– Пойдем, – говорит Вера, вставая.
Эгония следует за ней на улицу. Среди мокрых деревьев девочка и мальчик на корточках рвут фиолетовые ягоды. Эгония хочет предупредить Веру, что в саду воришки, но та машет детям рукой и идет дальше не останавливаясь. Дети улыбаются ей в ответ, и их улыбка предназначена в том числе Эгонии, ведь она сопровождает ту, кто создает дождь.
Ведьма отворачивается. Детская улыбка, когда к ней не привык, бьет как топор по навесному замку.
За домом Вера указывает на землю. Там, между квадратами крашеных заборов, растут десятки цветов высотой до плеч, стебли толстые и гибкие, как змеи в джунглях.
Эгония прекрасно знает обитателей первой половины этого сада. Черные листья и помятые лепестки цвета анютиных глазок смотрятся чужеродно посреди оазиса.
– У нас одна мать, – говорит Вера. – Мы разбрасываем одни и те же цветы. И разговариваем с одними и теми же бабочками.
Только тут Эгония замечает в уголках губ андалузки крошечных порхающих существ. Неразличимые в полумраке дома, они похожи на пузырьки, шипящие в бокале с сидром. Мотыльки плывут под дождем к лепесткам и попадают в ненасытные пасти.
– Это мусорщики пустыни. Все, что не нужно остальным, все, что раньше сжигали между камнями, перетаскивают сюда, и цветы это съедают. Слава богу, с тех пор как здесь появились эти растения, в пустыне хорошо пахнет. И несмотря на влажность, нет комаров.
– А это кто? – спрашивает Эгония, указывая на другую сторону живой изгороди.
Вторая половина сада не имеет ничего общего с первой. Со стеблей гроздьями свисают гигантские ландыши. Полупрозрачные колокольчики пульсируют, распространяя свет, согревая, затем постепенно угасают и снова разгораются. Словно размеренное дыхание спящего человека. Ей хочется раздеться, лечь на траву и забыться долгим, глубоким сном.
– Это ландыши молодости, как называла их моя мама. Она рассказывала, что ее собственная мать могла бы жить вечно даже без цветов. Я тоже не старею, более того, я выращиваю растения, которые дарят молодость тем, кто их ест. Но нашей матери приходилось пить мой ландышевый чай, чтобы сохранять красоту и гладкость кожи. Что касается твоей сестры, то у нее нет ничего – ни цветов, ни вечности. С тобой же все иначе. Думаю, у тебя есть в запасе вечность, но ты только выплевываешь цветы смерти.
Вера пожимает плечами и смотрит невидящим взглядом на светящиеся ландыши.
– Такие женщины, как ты, как я, как наша бабушка, могут умереть только по собственному желанию. А вот нашу мать и сестру старость отягощает и забирает. Мои цветы дарят жизнь и смерть, а твои – только увядание. Кто знает почему? Странный он, этот ген вечности.
В нашей семье он проявляется ярче, но вообще есть у всего человечества; это слепота, с которой мы твердим себе: «Я всегда есть и я всегда буду». Это гордыня, когда мы не можем представить себе мир, в котором нас больше нет. Мы, конечно, произносим слова. Чтобы казаться сильными, мы говорим: «Я уйду, я засну». Это как сказать: «Схожу прогуляюсь по луне». Что они знают, те, кто говорит такие вещи, чем это им помогает? У них есть теории, они решают верить в темноту и небытие, и эта иллюзия их успокаивает. Хотя в глубине души они мнят себя вечными. Тем, кто не боится смерти, просто не хватает воображения.
Вера отворачивается от цветов юности, на ее волосы падают бисеринки моросящего дождя. Ведьма же смотрит на мирные растения, которые у нее никогда не получались. Если в этот момент Эгония думает, что кому-то везет больше, то, честно говоря, не мне ее винить.
А вот Вера мою точку зрения не разделяет. Она не считает себя удачливее сестры. Видя, как Эгония поникла от зависти и грусти, андалузка хватает ее за плечо:
– Сестра моя, послушай. Когда я родилась, меня объявили проклятой: будто я никогда не увижу солнца. Родителям предрекли, что у меня будут ревматизм, прозрачная кожа и белесые глаза. Но видишь? Мой дождь – это благословение для жителей пустыни. Я получила от Бога дар, который другие приняли за бремя. То, что должно было нести смерть, в изобилии дает жизнь. У нас здесь даже тыквы растут, представляешь? Пока я жива, никто в пустыне не будет страдать от жажды и война больше не начнется. Своим оазисом я дала им ориентир посреди пустоты, гвоздь, на который можно повесить воспоминания и не позволить ветрам забвения их унести. Люди видят мои облака, мой сад – и их желание воевать исчезает. Они вспоминают, что мы существуем не только для того, чтобы убивать. Вот почему жители пустыни любят меня. И пока они предлагают мне условия, чтобы я задержалась здесь надолго, мне не о чем беспокоиться.
Эгония колеблется, но спрашивает:
– Но разве тебе никогда не хотелось в тепло?
Вера разражается смехом.
– Знаешь, когда я была маленькой девочкой,
