мог поделать?! Корнелия, как оказалось, почему-то обвинила меня в этой трагедии. Возник соблазн рассказать ей правду, что Помпей был несдержанным зеленым глупцом, который получил по заслугам, и что именно он непосредственно в ответе не только за то, что и моя жизнь оказалась в смертельной опасности, а я сам подвергся оскорблениям Мария, но и за то, что подви́г Сульпиция на последний отчаянный поступок. Однако я сдержался. Беременные женщины не самые разумные из живых существ.
И все же в моем сердце остался горький осадок, когда я уходил от нее. Отношения, которые мы с таким трудом наладили, в один день были попраны и не подлежали восстановлению вновь. Корнелия больше не могла ни о чем думать, кроме смерти мужа: заплаканная и тяжелая, она отвернулась, когда я попытался поцеловать ее на прощанье. К тому же я был вынужден оставить ее на попечение Метеллы, которая была потрясена, узнав (о чем в конце концов Корнелия проговорилась в своем горе), что моя дочь ненавидела Метеллу столь сильно, сколь она любила Клелию. Но другого способа обеспечить ее безопасность не было.
Как только стемнело, я выехал из города через неохраняемые ворота, скрывая лицо в складках своего капюшона. Ни один из вооруженных охранников не встал у меня на пути; ни один всадник не преследовал меня, когда я скакал галопом по белой Аппиевой дороге. Пусть Марий и Сульпиций наслаждаются своим моментом триумфа — им осталось недолго. Дав мне возможность уехать из Рима, они совершили ошибку, которая уничтожит их.
Я ехал все время на юг, где в Капуе меня поджидали мои шесть легионов: ветераны, кем я командовал во время италийской кампании, которые, как я был уверен, не подведут меня теперь.
Мой неожиданный приезд в Капую, в одиночестве, на охромевшем коне, сразу же вызвал самые дикие слухи, распространившиеся по всему лагерю. Мои старые легионеры высыпали на улицы и приветствовали меня, когда я направлялся к командирам. Чья-то грубая рука сунула мне в руку кожаную флягу с вином, и я благодарно выпил глоток. Вокруг меня повсюду рос гул громких, нетерпеливых, вопрошающих голосов. Я покачал головой и ничего не сказал, кроме:
— Завтра. Я поговорю со всеми вами завтра.
Я думал, что в этих казармах не возникнет никаких неприятностей.
Но с моими старшими офицерами, которые все как один были из семей патрициев, все обстояло по-другому. Они приветствовали меня довольно вежливо, но, определенно, были сдержанны и подозрительны. Мой поступок казался им абсолютно неконституционным. В конечном итоге я все-таки был консулом и находился еще при исполнении служебных обязанностей. И самое место мне — в Риме.
Той ночью я собрал их всех вместе на приватный разговор и сообщил им столько, сколько счел нужным, что в действительности было всей правдой о случившемся за прошедшие двадцать четыре часа. О чем я не сделал никаких упоминаний, так это о моих планах на будущее. Я повествовал о произволе, от которого пострадал, о серьезных оскорблениях моего консульского достоинства, об анархии, воцарившейся в городе. Они выглядели достаточно потрясенными, но все еще не совсем доверяли мне. Я объявил о своем намерении обратиться к своим отрядам на следующее утро и распустил их, не дав задать вопросов.
Времени для церемоний не было. Теперь я почти не сомневался, что Сульпиций проведет через народное собрание декрет о передаче моей армии Марию. Самое позднее к полудню следующего дня прибудут делегаты, чтобы лишить меня полномочий главнокомандующего. Я не мог быть уверенным в моих офицерах; я был вынужден полагаться лишь на солдат. Они меня не подведут. Достаточно намекнуть, что Марий может предпочесть взять своих ветеранов на Восточную кампанию. Легионеры не станут с готовностью отказываться от обещанной добычи, а центурионы — от вознаграждения за долгую службу.
Я, как оказалось, успел вовремя. Легионы были собраны — тридцать пять тысяч человек — вне городских границ на огромном поле, которое было предназначено для упражнений в боевом искусстве. Я стоял на временном возвышении, чтобы обратиться к ним с речью, а мои офицеры перешептывались и взволнованно топтались позади меня. Когда я закончил свой рассказ и обратился к отрядам с призывом приготовиться следовать за мной немедленно, послышались неожиданные выкрики:
— Веди нас в Рим! Смерть Марию!
А затем выкрики перешли в ритмичное скандирование:
— Сулла! Сулла! Сулла!
Мой старший легат, краснолицый и разъяренный, выступил вперед и заявил:
— Это подстрекательство к мятежу. Если ты не справишься с этими людьми, господин, мы не отвечаем за последствия.
Даже в тот момент общего крика и напряжения его торжественные манеры, его полная бесполезность щекотали мои нервы своей нелепостью. Я рассмеялся ему в лицо.
— Ты не должен беспокоить свою совесть, — сказал я ему. — Тебе ни за что не придется отвечать. Ты просто будешь подчиняться приказам. Моим приказам. Посмотри сюда. — Я указал на край поля, где, помимо моих вопящих легионеров, появились два всадника с небольшим конным отрядом, едущим позади. — Там, если я не слишком ошибаюсь, — люди, посланные, чтобы лишить меня командования. Если ты желаешь служить под командованием Мария, тебе нужно будет лишь вернуться назад в Рим вместе с ними.
Два всадника приближались, обходя собравшихся по парадному флангу под стук копыт и в водовороте пыли. Пока ни один из моих людей не нарушил рядов. Центурионы твердо управляли ими.
Отряд резко остановился у возвышения. Его двумя предводителями, как я теперь мог видеть, были военные трибуны. Один из них со свитком пергамента в руке глянул на меня снизу вверх и сказал:
— Луций Корнелий Сулла, в соответствии с декретом народного собрания я послан, чтобы освободить тебя от незаконно занятого поста главнокомандующего и препроводить назад в Рим. Следовательно, твоя армия передается генералу Гаю Марию.
— Я не признаю твоих полномочий, — отвечал я. — Этот декрет был принят силой. Отправляйся назад в Рим и сообщи своим хозяевам, что Сулла вернется, когда придет его время, и не один.
Его глаза сверкали то на меня, то на орущих легионеров. Опасение и скептицизм изобразились у него на лице.
«Вот еще один человек, который верит в связующую силу прецедента», — подумал я.
— Ты отказываешься повиноваться этому требованию?
— Конечно. К тому же у вас нет способа заставить меня подчиниться. Ведь это ты, а не я, рискуешь своей жизнью. Возвращайся в Рим и передай им, что ты видел.
Трибун заколебался, положив руку на рукоятку своего меча.
— Я запомню твое лицо, трибун, — пообещал я. — Я не забуду тебя, когда возвращусь в Рим.
Он сделал резкий жест
