Володя.
Всё время приходили и уходили друзья, всё вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых были мне незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне пересказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, нет уже генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помню, сильно ударила Володю.
Понемногу все разошлись — мы остались вдвоём.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню. — Мне мёд прислали, настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Всё равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твёрдо решил?
— Что ж я, мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушёл из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя.
— А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочёл не настаивать, это было бесполезно.
— Надо нам поискать режиссёра, — успокоился он. — Может быть, Юра Хилькевич?
— Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссёре потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение за меня… Может быть, мне и ставить?
— Ты всё продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься — всё! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьёзно».
— Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определённо не говори.
— И не собираюсь. Это уж вовсе твоё дело. Только ты подумай всё же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове»…
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой…
Больше он о работе не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…
— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего! Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
Василий Аксёнов, Виктор Ерофеев и Владимир Высоцкий на встрече авторов «Метрополя», январь 1979 г.
Фото В. Тростникова
Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная болтовня — он всё подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней.
— Аксёнов уезжает, — сказал я.
— Да? Когда?
— Завтра. (Я ошибся — Аксёнов уезжал через несколько дней, но тогда я не знал об этом.)
— Жалко.
— Тебе-то всё же полегче, — заметил я, — ты можешь с ним видеться и там.
Он поморщился.
— Я не о том. Жалко — отсюда уезжает. А там — всё не то. Ему здесь надо бы…
Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…
— У неё прочное положение?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: «Россия, Родина!..» Ностальгия… Но — быстро всё поняла. Теперь в обществе «СССР — Франция» не бывает вообще, а у меня с «ними» — и говорить нечего!
Напомнил своё «начало»:
— Я тоже сначала учился в строительном — в МИСИ… Лекция — а я сижу, стихи пишу. Много писал… Ну, со второго курса ушёл, поступил в Студию МХАТ.
О русских эмигрантах сказал:
— Конечно, трудно. Мне рассказали о Панове. Он делал «Идиота» в балете. Шум, сенсация, в зале — битком. Успех невероятный! А на следующий спектакль пришло несколько человек. Думаешь, плохой спектакль? Да нет! Просто мало ценителей — вот и всё.
Я рассказал о своём друге Юре Соколе, уехавшем в Австралию.
Володя знал его.
— Там я не был, — улыбнулся он. — А там ведь много русских. — И вспомнил:
— Я просил визу в Новую Зеландию. Это в Париже было. А они мне: «Надо жить в Париже два месяца, тогда — можно». Вроде как у нас, во! Чем меньше страна, тем больше бюрократии.
О концерте в Калининграде (последнем, как оказалось, в его жизни) вспоминал очень недобро:
— Они меня везли в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семёнович, а правда, что…» Правильно сказал Валера Янклович: это всё равно, что лезть в личную жизнь.
Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его «достали», особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:
— Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: «Я лечил Высоцкого!»
Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжёлое положение — недавно умерла мать…
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь!
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уж говорил не раз:
— Это, Володя, типичное русское разгильдяйство. Хорошо вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так — что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т. п., я готов помочь. Редактор я грамотный.
— Грамотный, — повторил он и вдруг вскочил:
— А надо, надо! А то валяется черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал…
Он сбегал в комнату, принёс листок и стал читать.
— И уже не помню, когда писал, где… Нет, надо собрать всё!
— Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, — повторил я.
— Спасибо, — он очень добро улыбнулся.
…И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, всё потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он. — Вечером
