аккуратнее в беседах.
– А что я такого сказала? – удивилась Анечка.
– Только что ты малознакомому человеку рассказала, как слушала по вражьим голосам запрещенные в нашей стране стихи.
– Но там… – встрепенулась филологиня.
– Мне плевать, что стихи запрещены за совершенно невинные, как по мне, упоминания Белого движения и царя-батюшки, – пресек я оправдания. – Если хочешь, я могу пойти во Франкфурте в книжный магазин и заказать там столько Цветаевой, сколько пожелаешь. Читай на здоровье, только никто не должен знать, что ты обладаешь этим изданием. Или хочешь, Мандельштама привезу? «Доктор Живаго» не советую, редкое занудство.
– Издеваешься, да? – уловила интонацию Анечка. – Какие же стихи можно, по-твоему, читать?
– Вот, пожалуйста. Бальмонт, – я напряг мозг и выдал:
Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,
Наш царь – кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму – темно.
Наш царь – убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, – час расплаты ждет.
Кто начал царствовать Ходынкой,
Тот кончит – встав на эшафот.
– И никто, слышишь, никто! – я поднял назидательно палец. – Не подкопается!
– Да ну… Фигня какая. Этого Бальмонта все, кто только ни ругал за этот стих. Знаешь, что Блок про него писал?
– Не знаю. Но представляю, что могут написать «прилипчуки», – я тяжело вздохнул. – Как ты думаешь, где больше всего у чекистов стукачей, среди рабочих завода «Серп и Молот» или в среде передовой советской интеллигенции? Кто тебя громче всех за смелые мысли похвалит, тот, скорее всего, провокатор и стукач. Будут, твари, сидеть, заглядывать в глаза и восхищаться, как ты тонко прочувствовала эпиграмму «Мы живем, под собою не чуя страны». А потом куратору сдадут. А тот, когда надо, доносик достанет. И меня сначала на конгресс не пустят. Потом статью не напечатают. На защите прокатят. Следующим шагом будет объявление Панова самозванцем, примазавшимся к великому открытию советских ученых.
– Так другие вон…
– На них не равняйся! Нет во мне такого веса и авторитета, чтобы я мог плевать на всё с высокой горы. Терпи, милая. Особенно с друзьями и близкими.
– Ты приспособленец! – выдала Аня самое козырное обвинение околодиссидентской шушеры.
– А ты – дура, если так думаешь. Всё это наносное. Лет через десять будешь вспоминать прослушивание «Перекопа» по радио с пренебрежительной усмешкой.
– Ну спасибо, хоть не абхазская корова!
Короче, вот тут моя невеста сделала попытку объявить мне бойкот. Не могла она поверить, что такие замечательные люди могут оказаться доносчиками. Эх, милая моя, да тут как в том анекдоте, когда после подпольной сходки революционеров агенты охранки сели писать доклады, и оказалось, что из десяти участников ни одного настоящего революционера не было.
Три часа она делала вид, что читает Пруста. Я бы точно заснул, сильно не мой автор. Не чтение, а мучение одно. А она хмурилась, страницы листала, делала вид, что ей интересно. Когда проходила мимо зазвонившего телефона, то просто положила трубку рядом с аппаратом, не позвав меня. И даже чай вечерний пить отказалась. Вот какая сила воли у человека!
Я, если честно, старался не заржать. Очень уж по-детски это выглядело, все эти отворачивания и игнорирование моих слов. Терпел, пока мы не легли спать. До той степени протеста, когда с удобной кровати уходят ночевать на не очень хороший диван, не дошло.
Вот выключил я со своей стороны ночник и приготовился улечься поудобнее. Ибо утром на работу, надо отдохнуть. Аня лежала и притворялась, что ее интересуют подробности, как там искали потерянное время.
– Давай, любимая, сделай перерыв в своих обидах и целуй меня покрепче. А то я спать собираюсь.
– Какой же ты придурок, Панов, – сказала Анечка, весьма активно пододвигаясь поближе. – Раньше заговорить со мной не мог? Мне обижаться уже надоело, а ты, гад, всё молчишь!
* * *
– На смену?
– Что? Ах да, на смену, – я зевнул, нажал кнопку лифта. Утром на лестничной клетке мы опять нос к носу столкнулись с Кузнецовым. Тот тоже позевывал и растирал лицо руками. Я уже было настроился на обсуждение предательской московской погоды в лифте – на улице нагнало туч и намечался мартовский дождик, когда Семен Александрович вдруг внезапно произнес:
– Не возвращайся.
– Не понял?
– Ты же в ФРГ едешь – премию получать? – врач заглянул мне в глаза.
– Да-а.
– Не будь дураком, оставайся там.
Фигасе провокации пошли… Или это он искренне?
Кузнецов остановился на крыльце подъезда, закурил. Вокруг было пусто, свистели птицы, из открытого окна было слышно, как работает радио. Утренняя гимнастика. «…Лежа на полу, ноги сгибаем в коленях. Руки вытяните вдоль туловища…»
– Обустроишься там, заработаешь денег, потом невесту перетащишь. Лауреату международной премий не откажут. Особенно если не будешь делать политических заявлений.
– Зачем вы начали этот разговор со мной? – с подозрением спросил я.
– Опасаешься? Правильно делаешь. Стукачей вокруг много. Просто… – Кузнецов задумался, потом потянул меня к лавочкам пустой детской площадки. – Я в тебе себя увидел. В молодости. Мне удалось сразу после института быстро взлететь, получить престижную работу в одном секретном проекте… А, ладно, расскажу, чтобы ты не подозревал и не думал, что я барабаню. Есть такой профессор Самодуров. В конце шестидесятых он первый начал заниматься в Союзе этологией человека. Ты же помнишь, что это такое?
– Нет, у нас на курсе не преподавали, – осторожно ответил я.
– Короче, это наука, которая занимается врожденными аспектами поведения животных. Проще говоря инстинктами.
– Лоренц, серые гуси, импринтинг… – я покивал. – Что-то слышал. Ему же Нобелевку за нее дали?
– Да, именно. Так вот. Чем больше этологи изучали животных, тем больше к ним приходило понимание, что многие открытия вполне приложимы и к человеку. В частности, все, что касается агрессии, полового поведения, альтруизма, родительских паттернов…
Кузнецов сел на лавочку, закашлялся, выкинул сигарету в урну.
– Самый большой эффект был достигнут с точки зрения анализа невербального поведения человека – поз, жестов, мимики… Они во многом носят жестко врожденный характер и по ним можно составлять точную карту психики подопытного. Даже без общения с ним.
– Вы про Самодурова начали… – я сел рядом, навострил уши. Кажется, меня пустят сейчас во что-то запретное, тайное.
– Самодуров взял выборку из 300 человек и замерил у них 174 признака, простых и сложных форм невербального поведения. Собственно, я у него, среди прочих аспирантов, этим и занимался. Так вот… Мы нашли биологические маркеры не только обмана и лжи, но вообще любых
