Лампушку.
— Не понимаю зачем работать в таком офигенном месте… — он растянулся на траве, подложив под голову руку. — И долго мы будем собирать виноград?
— Пока не соберем, — не отрывая взгляда от воды, ответила холодно.
Саня озадаченно взглянул на Еву, не понимая шутит та или нет.
— А вы знаете, Алекс, — начала она, отгоняя веткой зверобоя от лица назойливых мушек, — что в начале двадцатого века в России процветает рабский труд? Девочки с тринадцати лет работают на чайных фабриках, имеют жалования ничтожные восемь рублей. По двенадцать часов дышат чайной пылью. Недоедают и оттого страдают малокровием и туберкулезом. В ткацкой промышленности, в типографиях женщины получают жалкие копейки работая по шестнадцать часов. В красильнях на фабриках, в крохотные мастерских жара, грязь, вонь. Краска въедается в кожу. От нее чернеют и крошатся зубы. В тридцать они выглядит как старухи. Живут по восемь человек в комнатах. На Волге бурлачат! Стопудовые баржи тянут пять баб! И все равно у них нет самого необходимого, они вынуждены торговать своим телом. Отсюда поголовный сифилис. Здесь в Крыму заставляют работать круглые сутки. Девушки с фонарями на груди ночью собирают табачные листья. Турки-плантаторы жестко бьют их, бранят скверными словами. Простая русская женщина для них вещь, которую можно купить и продать. Потому России нужны истинные реформы. Неограниченная монархия — враг народа! Мы должны на собственной шкуре почувствовать как это быть угнетаемым классом.
Последнюю фразу она произнесла таким тоном, что сразу расхотелось попробовать всех тех ужасов, что прозвучали в пламенной речи. Так вот для чего мы сюда приехали, мысленно удивился Саня и эта мысль его не согрела. Конечно, баб жалко, но почему вместо любви и неги, он должен пахать, как негр на плантации. Ради чего? Обнаруживать классовую несознательность не стал, чтобы окончательно не упасть в светлых очах товарища Евы. А она вдруг наклонилась над ним, распластанным на теплой земле и бестолково таращившимся в рассветное небо, заглянула в глаза, будто пытаясь разглядеть в их глубине трезвые мысли. Но их там не было. Был Саня пуст, как барабан. Ева стряхнула с его лба букашку и поцеловала меж бровей, будто печать поставила — «ОПЛАЧЕНО».
Телега поскрипывала, пегая кляча спотыкаясь тянула ее в гору. Расслабленно и сонно тряслись между огромных плетеных корзин «новые рабы». Каменистая дорога поднимала их все выше и выше, но не уводила от моря, которое теперь поблескивало внизу темным осколком бутылочного стекла.
Вскоре показались склоны с террасами виноградников. Щедро залитые солнцем, они ползли вверх, разлинованные полосками яркой зелени.
То там, то здесь уже можно было различить людей, навстречу пылили подводы с бочками, наполненными золотистыми гроздьями.
Перед каменным зданием с вывеской «Заготконтора Абасова» стояло несколько телег и толпился «угнетенный класс», желавший заработать на рабских плантациях. Мужики и бабы с детьми по очереди заходили в контору и вскоре выходили с бумажкой в руке. Когда их набиралось с десяток, старший уводил людей за собой, видно определяя место на винограднике.
Им с Евой так же выдали по бумажке с номером и временем начала работы. Но прежде спросили паспорт, подозрительно оглядывая новобранцев — не беглые ли. Все оформили в толстой конторской книге и отпустили, велев после подойти для расчета.
Солнце уже припекало до пота. Саня надвинул кепку поглубже на глаза и притулился возле бочки в тени какого-то чахлого деревца. Но его уединение вскоре нарушила Ева.
— Идите за мной, — проговорила утробно, почти не разжимая губ и направилась к телеге, где их поджидал все тот же молчаливый мужик.
— Мы что одни поедем? А эти? — Саня кивнул в сторону томящихся на жаре «рабов».
— Не задавайте лишних вопросов, — оборвала Ева и тут Саню тюкнула в темечко нарастающая тревога. Но нет. Их отвезли выше и оставили, выгрузив корзины. Оценить вместимость плетеной тары на глазок оказалось непросто, но понятно было одно — сдохни, но собери или собери и сдохни. Что, впрочем, одно и то же. Надрываться Санек категорически не желал. Он подошел к кусту и оторвал от тугой грозди мелкого светлого винограда ягоду. Во рту точно икринка лопнула, растеклась сладковатая капля по языку. Саня сплюнул толстую кожурку и штук пять крупных семечек: «Ну и дрянь!»
— Держите, Алекс. — Ева достала из своей походной корзинки самодельный нож с коротким лезвием. — Будем работать, — прозвучало из ее уст мрачноватой угрозой и первые кисти «крымского золота» легли на дно плетеной корзины.
Саня огляделся. Слева вдалеке мелькали какие-то люди. Женский смех и пение плохо вязались с рабской долей. Плачь и горькие стоны, понятно, он здесь и не думал услышать. Но такого откровенного веселья, явно не ожидал. Голоса приближались, звуки становились отчетливее. Уже можно было различить отдельные фразы. Некоторые из них звучали непонятно. «Мерси, папА!» — несколько раз повторил высокий женский голос и Саня понял, что это не «рабы», а совсем наоборот. На меже, разделявшей виноградные линии, сперва заметил двух офицеров, следом веселым балаганчиком тянулись дамы в огромных шляпах и под кружевными зонтиками. На миг ему показалась, что одна из них походила на мадам Домински. Впрочем, теперь ему везде мерещилась эта нечисть.
Малыш лет пяти, с сачком преследуя огромную фиолетово-серую бабочку, вырвался вперед, обогнав двух неспешно идущих мужчин. «Алеша! Остановись!» — крикнул ему в след тот, что был в белом кителе. Второй бросился догонять и, подхватив на руки мальчика, передал первому.
Не желая себя обнаруживать, Саня присел. За зеленой стеной виноградника не было видно ни его, ни Евы. Этого в белом он точно где-то встречал. Не выпуская ребенка из рук, офицер наклонился, сорвал виноградную кисть, и тут Санька точно по затылку щелкнули: такие же лазоревые глаза, смотрели на него с портрета в Балалайкинской конторе!
«Твою пасть! Царь!» — в изумлении выругался он, оборачиваясь к Еве.
Звук выстрела оглушил. Отбросил на землю. С пробитым лбом Саня лежал на меже и фиолетовая бабочка смерти трепетала на его щеке. Но вечностью раньше, он успел заметить пистолет в руке Евы и удивиться — какой крошечный! Заметить алые брызги на белоснежном кителе императора, его окаменевшие глаза и золотую гроздь винограда, выпавшую из детских рук.
Он успел… успел встать между ними.
Глава 17
Зима была на исходе. Февраль чавкал под колесами, шнырял полуночным разбойником по серым улицам, а нагнав припозднившегося храбреца, жёг его до костей ледяным ветром
