тебя, помоги мне ее найти».
В этой кабинке она флаер не клеит. Поворачивается и уходит.
Уборщица наклонилась к женщине, в ушах которой красуются серьги с бриллиантами до самых плеч. Протягивает ей лак для волос. Взглядывает на Робин, но возвращается к той, у кого есть деньги.
— Там в кабинке девушка, — сообщает ей Робин, — ей, похоже, плохо.
И поспешно уходит — частью чтобы избежать вопросов, но в основном потому, что от удушливой атмосферы и только что увиденного зрелища ей не терпится сделать глоток свежего воздуха.
Робин торопливо шагает мимо бара к террасе с видом на море. От луны по воде струится прекрасная серебристая дорожка. Если она успеет выйти, то, может, ее не стошнит.
Терраса представляет собой лужайку — последнее, что она ожидала увидеть там, где большинство дам щеголяют на каблуках. Но довольно красиво. Басы сюда не проникают, только музыка. Идти по ней в биркенштоках не составляет труда, а до моря рукой подать.
Но горизонт, как всегда, обманчив. Суша не переходит в море, как ей казалось вначале, а резко обрывается вниз. А на самом краю утеса вокруг столика в виде полумесяца расположились несколько диванов. На них, элегантно отгородившись от черни, герцог с горсткой спутников любуется отблесками луны на воде. Поначалу Робин видит только затылки, но, когда герцог поворачивается к официанту, тут же узнает его.
Этот благородный профиль ей приходилось лицезреть в глянцевых журналах не один десяток лет. Для человека, перешагнувшего семидесятилетний рубеж, он все еще удивительно красив. Продолговатое, чуть угловатое лицо, которое легко представить себе на фреске на стенах древнего Карфагена. Финикийское происхождение очевидно.
Когда разговор с официантом закончен, тот уходит. Герцогу что-то говорят, он смеется, Робин замечает у него во рту золотой зуб и думает: «Выглядит как настоящий герцог. Как принц из старинных легенд, как образец аристократа, если никогда не видел Габсбургов».
Застыв в тени колонны, она наблюдает.
У него приятное лицо. Благожелательное. Из числа тех, которым веришь во времена невзгод и которых страшишься в бою. Неудивительно, что здесь его все так любят.
Колебаться нельзя. Если она не решится сейчас, то потом точно струсит. Робин быстро шагает по склону, направляется прямиком к нему и громко говорит:
— Sinjor!
Как вообще обращаться к герцогу? Как правильно?
— Gracioso... — предпринимает она робкую попытку. Что-то в этом духе, да? Вроде вашей светлости?
За столом повисает тишина. Его спутники один за другим поворачиваются на нее посмотреть. Когда она видит среди них того ужасного британского консула, у нее сжимается сердце. В дорожной одежде она кажется себе глупой и неряшливой. Герцог оборачивается последним, на его лице ни единой эмоции.
— Мне нужна ваша помощь, — говорит она, смотрит в его сияющие темные глаза, но не видит в них ни малейшей реакции.
— Джанкарло... — тревожно произносит какая-то женщина.
Он лишь поднимает руку, призывая ее замолчать.
За ее спиной чувствуется какое-то движение. Из мрака выныривают тени. Надо торопиться, времени в обрез.
— Gracioso, я ищу свою дочь. Она пропала в Англии еще в прошлом году и... по моей информации, на этой неделе собиралась на Ла Кастеллану. Я пыталась снова и снова, но ваша полиция помогать мне не хочет, а этот человек, — с этими словами она показывает пальцем на Бенедикта Герберта, — знать ничего не желает.
— Миссис Хэнсон, — начинает Герберт, но она лишь поднимает руку, в точности как до этого ее добыча.
— Gracioso, — продолжает она, — прошу вас. Я понимаю, что сейчас не время, но не знаю, будет ли вообще подходящее время. Могу я повидаться с вами, скажем, завтра, когда у вас будет возможность уделить мне минутку? Умоляю вас. Одно ваше слово, и все будет совсем иначе...
Его темные глаза смотрят поверх нее, и он едва заметно кивает. Ее хватают за руки и оттаскивают назад.
— Умоляю вас! — кричит она уже громче, чтобы ее услышали. — Вы должны помочь мне, сэр! Ей всего семнадцать. Я знаю, вы можете помочь. Стоит вам...
Ее бицепсы клещами сжимают чужие руки. Робин отчаянно упирается, но ее все равно волокут назад. Из ее рук выскальзывает бокал, падает на выложенную камнями площадку и разбивается вдребезги, забрызгивая ледяными каплями ее ноги.
— Умоляю! — опять кричит она.
Герцог поворачивается и смотрит на море.
— Graci-ОH-so! — произносит своим писклявым голосом Бенедикт Герберт, пока вышибалы тащат ее к выходу, и ее голова наполняется глумливым смехом гостей.
[25] Ортопедические сандалии.
35
Мерседес
— Давай, делай, как тебе велено.
Мерседес на лестнице застывает как вкопанная. «Эта работа. Эта жизнь. Я больше не могу. Я не вынесу».
Шлепок. Такой громкий, вряд ли по лицу. Оставлять следы они не любят — скорее всего потому, что это неуважение по отношению к ее следующему клиенту.
Уже недолго, Мерседес. Уже недолго. Через пару дней ты всех их прижмешь к ногтю.
— Да давай же, сучка. Вставай на колени. Вот так хорошо.
Он что, не мог закрыть окно? Боже праведный, знает ведь, что их могут услышать.
Знает и поэтому не закрывает.
«А-а-а-а», — триумфальный стон мужского удовлетворения.
Все эти милые девочки. Им бы в школе учиться, познавать мир и собственные сердца. Какую же боль им пришлось познать, что они сделали такой выбор, что за блестящие побрякушки, которые им предлагает Татьяна, они убивают на корню свою способность любить.
— Вот так... — рокочет голос.
Мерседес никогда не смотрела порнографию, но совершенно уверена, что манера речи позаимствована из соответствующего сценария.
— А-а-а, да, да, грязная сучка...
Еще один шлепок.
— Да, да, до конца. До самого, твою мать... а-а-а.
Она зажимает уши, не в состоянии больше это слушать, и сбегает вниз по лестнице с чистыми полотенцами для кухни.
Ханна сидит у принца на коленях и щекочет ему ухо. Сам он вместе с остальной компанией заходит на новый круг из бренди и сигар, не обращая на нее никакого внимания. Татьяна своими бледно-розовыми ноготками поглаживает руку Джейсона Петтита, пока тот раболепно хихикает над шутками принца. Вей-Чень с Сарой, на данный момент никем не востребованные, сели на краю бассейна, задрав юбки, и лениво болтают в воде ногами. На лицах — полная безучастность, будто выключились.
А в мягком кресле, способном запросто уместить двух человек, восседает Мэтью Мид, довольный как жаба, поймавшая муху. Годы его не состарили, но и жира за это время меньше не стало — он только сполз вниз под воздействием гравитации. Теперь он ходит с тростью, так как из-за собственного веса то и дело кренится в сторону и легко может перевернуться. А если падает, напоминает жука, и встать может разве что при помощи двух крепких мужчин. Но, несмотря на это, по-прежнему держит у кровати серебристую коробочку с голубыми таблетками, ведь человек с такими аппетитами, как у Мэтью, не станет себе в чем-то отказывать.
Мерседес ставит поднос и разносит крохотные чашечки турецкого кофе. «Я невидимка, — опять думает она. — Женщина-невидимка. Даже Татьяна, и та в действительности меня не замечает. Вспомнит, что я была здесь, только когда я уйду».
Оно и к лучшему.
— ...он никогда не получил бы «Оскар», если бы не отсосал у членов
