в свой дивный потаенный узор и должно заколдовать людей, глядящих на него сквозь стекло» [299]) – он есть и снаружи, за окном писательской комнаты: «И вся наша жизнь поступки и случаи – тоже узор» (101). Действительно, в «Жизнеспособном младенце» Харитонов описывает «узор из горящих окон в разных местах в солидном доме напротив» (91), а в «Романе» упоминает девушку «из узора знакомых того сезона» (190). Наконец, в одном из верлибров цикла «диван» и «в Англии». Собственно, только ради такого повторения лирический герой фрагмента заявляет, что «опубликовался в Англии», а не, например, «во Франции» или «в Америке».
«Вильбоа» Харитонов анализирует в качестве строгого орнамента важные вехи собственной биографии: «6 лет назад было 24, ⁄ то есть только на 6 лет отошел от школы, ⁄ а через 6 лет 36, ⁄ когда через 4 года 5-ый десяток» (70).
Соответственно, возникает вопрос, каким образом связаны два этих «узора»? Как удается автору переводить «узор» внешнего мира в «узор» художественного текста?
Возможны два основных ответа.
В первом случае медиатором оказываются чувства автора: Харитонов переживает «жизнь вокруг», ввязывается в приключения и авантюры, строит интриги и планы (показателен «узор» людей и диванов, описываемый Харитоновым в «Романе»: «Теперь так, говорю, завтра ко мне придут два те новеньких юноши я попробую одного расколоть того длинного как раз два дивана они приедут поздно придется оставаться один пойдет к тебе на диван а другой со мной только надо так подгадать чтобы со мной длинный» [199]) – и это, в свою очередь, ведет к успехам, неудачам, восторгам, тревогам, влюбленностям или разочарованиям – под воздействием которых сочиняется произведение. «Узор» социальных интеракций переходит в «узор» текстов при посредстве эмоций Харитонова; и в этом смысле «узор» функционирует как «структура чувств» – понятие, введенное Реймондом Уильямсом именно для того, чтобы устранить оппозицию личного и социального, чтобы схватить человеческий опыт в настоящем времени и во «взвешенном» состоянии[609].
Во втором случае эмоции должны уступить место мыслям, а имманентность живого опыта – трансцендентности умозрительного созерцания. Как указывал Харитонов в «По канве Рустама», любую жизнь можно увидеть в качестве «узора» (а увидев, перенести этот «узор» в тетрадь), даже если она кажется чем-то совершенно бесформенным – нужно просто выбрать правильную точку зрения: «Жизнь – встречи потери новые мальчики-девочки, эти отходят, никакого узора. Нет, просто очень хитрый узор. Не видно оси. Со звезд видно» (101). Подобный взгляд «со звезд», необходимый для того, чтобы созерцать «ось», вокруг которой симметрично расположены все события жизни, все мальчики-девочки, заставляет вспомнить уже совсем иную концепцию «узора» – что-то вроде «орнамента массы» Зигфрида Кракауэра, «сотканного из тел узора на стадионе». Кракауэр отмечал, что «орнамент массы» «напоминает аэрофотосъемку ландшафтов и городов»[610] – и именно такой взгляд на мир пытается моделировать Харитонов в «Непьющем русском».
Но начав моделирование взгляда «со звезд» с целью разглядеть «узор», Харитонов не может избежать искушения географией, геополитикой. Созерцая из умозрительного поднебесья всю планету, он теперь подробно описывает Советский Союз, Россию, дальние рубежи и стратегические разломы политической карты мира. Проблема в том, что в 1979 году язык геополитики – это в основном язык «почвенников» и «патриотов» (позиции которых в СССР конца 1970-х продолжают укрепляться на фоне брежневской политики поощрения русского национализма и шумихи вокруг близящегося юбилея Куликовской битвы[611]). И потому не случайно, что первое «геополитическое» описание (в «Слезах об убитом и задушенном») сделано Харитоновым в контексте обсуждения творчества Ильи Глазунова: «Дома составляют Лик Спасителя. Или целые области и края. И один глаз Байконур а другой Соматлор. И метить территорию дальше, пока не займет весь мир. А дальше пойти на вселенную, чтобы из глаза Спаса-Байконура вылетела ракета и выписывала в небесах слово Россия» (263). В «Непьющем русском» таких описаний (воспроизводящих – помимо геополитических и исторических панорам – еще и популярную «патриотическую» мифологию «еврейского заговора») становится все больше: «И только сейчас (о наконец-то!) после второй мировой войны у нас пол-европы и мы столица социалистического мира» (266), «История, государство, Царь, Екатерина, Великая революция, Ленин и Сталин, новое дворянство, мощь развившегося государства (или его загниение византийский распад) – а почему победили в войне?» (283), «Китайская опасность. Еврейская опасность. Но и славянофильская опасность (?) Одне опасности. И только гос безопасность» (284), «Китай. Россия. Евреи. ⁄ Нарыв на границе. Евреи внутри ⁄ Хотят уничтожить и слиться. ⁄ Под русскую букву носатую кровь. ⁄ И русских пошлют проливать свою кровь» (284).
Подобная оптика резко отличает «Непьющего русского» от написанных чуть раньше «Слез об убитом и задушенном»; если автор «Слез об убитом и задушенном» погружен в перипетии земной московской жизни, остро откликается и реагирует на них, то автор «Непьющего русского» в небесном одиночестве мрачно созерцает мир с неких надзвездных высот, отказываясь с кем-либо взаимодействовать. Среди прочего, такая удаленность автора от событий сообщает произведению большую связность – по контрасту со «Слезами об убитом и задушенном», казавшимися полумеханическим собранием различных документов (объявлений, заметок, писем), «Непьющий русский» обладает неким почти органическим единством, это уже не подчеркнуто гетерогенный коллаж, но куда более традиционный документ, что-то вроде личного дневника русского писателя.
Поставщиками литературной формы могли выступать здесь Василий Розанов и Константин Леонтьев с их любовью к (большей или меньшей) дискретности текста и склонностью сегментировать движение мысли (проводимой через цепь обособленных, идейно закругленных абзацев). Но перенимая форму, Харитонов как будто перенимает и взгляды: консерватизм, юдофобию, государственничество. «Непьющий русский» дает нам массу примеров и первого («Все настоящие писатели того века были благонамеренными и стояли за Бога и за Царя» [266]), и второго («Наш деревенский коротконогий народ с носом картошкой и, наоборот, раса гвэндуэзцев» [280]), и третьего («Я заставлю свою музу / служить Советскому Союзу» [285]) – и мы видим, что продолжая работу негации, Харитонов готов отрицать не только официальных советских авторов («А эти Катаевы и Вознесенские самая погань» [265]), но и своих либеральных коллег по литературному андеграунду.
Идея размежевания вложена уже в название произведения – «Непьющий русский», где одинаково важны оба слова. В советском «подполье» действительно хватало и евреев, и алкоголиков, и потому Харитонов специально подчеркивает – в качестве исключительных особенностей собственной натуры – свое русское происхождение и свою нелюбовь к спиртному (в придачу к третьей «особенности» – гомосексуальности). Дело, однако, не просто в том, что Харитонов не употребляет алкоголь; важно проследить, куда приводит его такой выбор. Одним из близких друзей Харитонова является в это время Алексей Дериев[612] – новосибирский врач-нарколог, известный, среди прочего, тем, что лечит алкоголизм
