снимать. Я собирался сегодня тебя фотографировать, но с Виталием состязаться не берусь…
— Что ты, что ты, непременно, очень тебя прошу! Ты уж наверняка отдашь мне снимки. Будешь меня снимать, Джаба, да? Будешь?
— Куда мы пойдем? — Джабе была приятна настойчивость Дуданы.
— Куда?.. Знаешь что — пойдем в Ботанический сад или… — Дудана была одета в зеленое, тесно облегающее фигуру платье, она была похожа на высокий, живой стебель, — и на этом стебле, казалось, только что распустились два синих глаза. — Или на Мтацминду — хорошо, Джаба? — Синие цветы на мгновение исчезли и потом расцвели еще пышней. — Но, может быть, ты не хочешь? Или у тебя нет времени?
— Идем! — сказал Джаба.
Они пошли по людному проспекту. Удивительно мягкий, солнечный день выдался в это воскресенье, — наверно, один из последних теплых дней осени. Тротуар был густо усеян желтыми листьями платанов, и тбилисцы с удовольствием шагали по щиколотку в этом сухом потоке, зачарованные шуршащим звуком собственных шагов, живо напоминающим о позабытых сельских тропинках. Если бы на минуту остановился и замер весь городской транспорт, если бы выключить все серебристые рупоры-репродукторы на столбах, то тихий, нежный лесной шорох повеял бы по проспекту.
Джаба потрогал у себя в кармане единственную десятирублевку. Впереди была остановка такси — он боялся, что там окажется свободная машина и Дудана захочет проехаться. Десятки было недостаточно, чтобы подняться на Мтацминдское плато. Можно было бы доехать на такси до нижней станции фуникулера, но как быть, если потом Дудане захочется газированной воды или мороженого?
— Иди сюда, я кое-что тебе покажу, — сказал Джаба, подхватив Дудану под локоть, и увлек ее по направлению к старинному подъезду с чугунными узорчатыми решетками.
— Куда ты меня ведешь?
— Сейчас узнаешь.
Они остановились на пороге. Узор мраморного мозаичного пола в парадном был составлен из восьмиугольных звезд. В плиту у самого порога были вделаны желтые, медные, стертые до блеска буквы: «Andreoletti» — так звали итальянца, некогда владевшего фабрикой изразцов.
— Закрой дверь!
— Зачем? — удивилась Дудана.
— Закрой, и поймешь.
Дудана схватилась за ручку и потянула ее к себе; тяжелая дверь медленно повернулась в петлях и вдруг запела — послышался негромкий мелодичный звук. Дудана выпустила ручку двери и посмотрела на Джабу удивленными, улыбающимися глазами.
— Что это?
— Ну-ка, попробуй сказать, какие это две ноты? — Джабе не хотелось сразу раскрывать секрет.
Дудана пожала плечами, покачала головой — что означало: «Не знаю».
— Ми и ля, кварта, — сказал Джаба. — Этим интервалом начинается «Интернационал». — Джаба пропел начало «Интернационала». — А также марш из «Аиды», — Он пропел и эту мелодию. — И гимн нашей Родины тоже. Кварта вообще — интервал, создающий мужественное, героическое настроение. Поэтому композиторы часто используют его в маршах и гимнах. Передача окончена. Следующую передачу слушайте в пятницу, в одиннадцать часов тридцать минут.
— Вопросы присылать можно?
— Пожалуйста, присылайте.
— Первый вопрос: почему поет дверь?
— Здесь мы имеем дело с совершенно случайным явлением, так сказать, индустриально-стихийным. Поют верхняя и нижняя петли двери.
— Вопрос второй: откуда вы знаете, что это ми и ля?
— Запомнили, сбегали домой и проверили на пианино.
— У вас есть дома пианино?
— Да — старое, расстроенное, но бессмертное.
Дудана засмеялась.
— Кто обнаружил эту поющую дверь?
— Я. Это мое первое открытие, сделанное, еще когда я был школьником.
— Разве у вас есть и второе?
«Второе мое открытие — это ты!»
— Да, есть и другое. Я думаю, что, когда человек счастлив или когда он полон решимости и готовится совершить какой-либо героический поступок, его нервы настроены по квартам и все его тело поет.
— Это уже получилась следующая передача. Как быстро наступила пятница!
— Что делать! Когда слушатели проявляют такой интерес…
— Джаба, скажи мне, почему же все-таки поет эта дверь?
— Случайное сочетание подходящих величин… Благодаря весу двери петли напрягаются и, подобно натянутым струнам, вместо режущего скрипа издают музыкальный звук.
— Ты коренной тбилисец, Джаба…
— Имею честь.
— Ты знаешь даже, в каком доме, как скрипит парадная дверь… Ты живешь недалеко отсюда?
— Как ты догадалась?
— Ты сказал, что сбегал домой и проверил на пианино…
— Да, отсюда до нас близко. Свернешь сюда, пойдешь прямо, потом повернешь еще раз и сразу наткнешься на мой дом.
— Джаба, расскажи еще что-нибудь… Чего я не знаю…
Джаба быстро повернул голову и взглянул на Дудану. Удивительно, как он весь встрепенулся от ее голоса, от этих простых слов: «Расскажи еще что-нибудь… чего я не знаю», Как от этих, совсем простых слов у него забилось сердце! Словно они жили на разных краях света и вдруг, как в сказках, сказались рядом. Это было как бы волшебное заклятие, произнесение которого делало любимым; Дудана все вспоминала, искала эти слова, проходили годы, столетия… И вот сейчас совершенно случайно нашла их, вспомнила. И Джаба тотчас же очутился около нее и увидел наяву любимую девушку, являвшуюся ему до сих пор лишь в мечтах.
— Расскажи что-нибудь, Джаба… Больше ты ничего не знаешь?
— Я знаю такое… Хватит на всю жизнь и еще останется, что сказать.
— Ну, так начинай сразу.
У Джабы ослабели колени; это говорила не Дудана, а какая-то другая девушка, живущая у нее в глазах. Он взял Дудану под руку, и словно вся его кровь перелилась в жилы девушки, разлилась по всем капиллярам ее тела и вернулась к Джабе. И принесла с собой ее тайну — радостно-волнующую тайну Дуданы.
Дудана толкнула тяжелую дверь с железным орнаментом, дверь волшебного дворца, и дверь запела, зазвенели две ноты — два человеческих существа, захваченные волшебником в незапамятные времена и превращенные в звуки.
Дверь остановилась. Умолкла ее песня, и в то же мгновение вышли из дворца девушка-красавица и стройный юноша — через тысячу лет волшебник вновь превратил звуки в людей, потому что был один из прекраснейших дней со времени сотворения мира.
— Знаешь что? — сказал Джаба. — Я расскажу одну сказку.
— Сказку?
— Да: сказку. Сочиненную мной. Так слушай. Жила-была маленькая девочка…
Дудана кивнула, как бы давая свое согласие на то, чтобы в сказке была маленькая девочка.
— Такая маленькая, что едва дотягивалась до подоконника и потому видела в окно только небо. По утрам она улыбалась солнцу, махала рукой проплывавшим в вышине облакам, и взгляд ее делался грустным оттого, что она не могла с ними поиграть. Вечерами — то же самое, она по-прежнему видела только небо, потому что была слишком маленькая и едва доставала до подоконника, она смотрела на сверкающие звезды, на месяц, то острый, как серп, то круглый, и ей казалось, что на свете ничего нет, кроме бесконечного,
