глаза со звёздами, красивыми стежками по всей длине, с тренчиками и узорами. Наши были куда проще, практичнее и, порой, недолговечнее, ссыхаясь, морщась, трескаясь и вообще. Вот только главное тут оказывалось практичнее и удобнее, оставляя старому доброму солдатскому кожаному ремню лишь два плюса: кожу материала и здоровенную латунную бляху. Ремень смазывался кремом после бритья, полировался и доводился до глянца, отдающего красным оттенком. Бляху, с самой собой звездой, не просто полировали, а превращали в зеркальное сияние не только пастой ГОИ да куском шерстяного одеяла, но и кончиком обычной иглы.
Плюсы часто убивались самым простым способом — выдачей рядовому солдату эрзац-деревяшек со стальными, крашеными в хаки, пряжками. Деревяшка она и в Африке деревяшка, в негодность приходила быстро.
— Ты куда портупею проебал, боец? — совершенно не ласково поинтересовался у меня старшина, рассматривая коричнево-чёрное уёбище, красующееся поверх моего бушлата. — Где, спрашиваю, твоя чёрная портупея с пятнышками от краски, что ты, дебила кусок, никак не можешь оттереть? Как ты у меня будешь с пулемётом бегать, а, техасский рейнджер, бля?!
— А её дембель спиздил, — хмыкнул Ефимов-Филиппчик, или Филиппов-Ефимчик, вовсю ощущавший себя за самого старшего, — и уволился.
— В рот мне ноги, етит твою налево, охуярок… — старшина пожал плечами, — ну, проебал, так проебал, сам и разбирайся теперь.
Всю правоту старшины понял почти сразу же, через пару часов. Первомайку подняли в «кольцо».
— Кольцо! Кольцо, блядь!
Нас не тренировали, тренировать нужно нормально отдыхающих, питающихся и понимающих результат профессионалов. Мы пока были обычными духами, вечно голодными, с мешками от усталости, с локтями и коленками грязными от стенок траншей и руками в занозах с царапинами от свилеватых брёвен, поленьев и чурок. Потому нас дрочили, дрочили до нужной кондиции, до автоматизма времён пруссаков Фридриха Второго.
— Солдат есть автомат, к ружью приставленный…
Ну, рационального немного хватало, хотя тогда оно не понималось.
Кольцо — ты должен быть на своей позиции, занять ячейку и быть готовым воевать. Кольцо — когда на заставу напали и застава отбивается.
Кольцо — через три месяца в санчасти Краса ночью кто-то шибко умный из неположенцев, не поехавших в Даг, ночью крикнул «кольцо». Мы тогда акклиматизировались и половина полка валялась с кашлем. Мы проснулись и побежали, побежали, побежали… Кто-то огрёб хороших свеже-горячих.
Так что «кольцо» всегда звучала одинаково бодряще, хоть днём, хоть ночью.
— Кольцо, бля!
Нам перенесли позиции и теперь наши выходили на село. Быстрее всего попасть туда выходило через диагональную траншею, идущую мимом вертолётки. Туда-то мы влетели всем отделением, пыхтя, звеня, топоча и спотыкаясь.
Бедной, бедной ровно побирушки у церквей после революций с войнами, бедной российской армии девяностых ни хрена не хватало. От обуви до средств защиты, от нового вооружения и до формы. Как мы тогда умудрялись воевать? Да так же, как в Войну наши деды с прадедами — на злости, пердячей тяге и желании быстрее закончить эту херню.
Броники «кора» не держались на липучках. Каски, что шлемы стальные образца куликовской битвы и штурма Берлина, без вязаных подшлемников и с убитыми кожаными ремешками, прыгали на шапках-ушанках в такт бегу, кирзачи с КМБ, уже стоптанные и разваливающиеся, скользили по грязи.
Только это полбеды…
Мой обожаемый РПК, мое любимое «весло», неслось в руке не жу-жу, пулемёт стал привычным. Смешно и грешно выходило с его носимым, сука, боеприпасом. Вот тут стало ясно выражение глаз многоопытного старшины, чётко знавшего — о чём говорил насчёт портупеи.
Восемь магазинов по сорок пять патронов, два больших подсумка Советской Армии, брезентовых, на длинных ремнях, никак не цеплявшихся нормально на эрзац-ремень, оставленный в обмен на мою портупею. Он оказался уже, он скользил, становясь шире и подсумки шарашили меня по ляжкам. Шарашили, потому как левая рука держала шлем стальной, желавший улететь к ебеням с моей ушанки непонятного офицерско-большого образца.
Полный абзац, в общем, а не воин.
— Я ногу подвернул, — сказал Федос, — больно, сука.
Я не ответил и, глядя в амбразуру ячейки, только сопел и ненавидел армейку ещё больше. Хотя, казалось бы, как такое возможно?!
Рыжий шар
Рыжий прикатил со второй-третьей партией. Странно косолапящий, рыжий — хоть спичку поджигай, с заметными конопушками, нескладно-рыхлый и прячущий в себе настоящего зверя. Не медведя, волка или ягуара с барсами, шиш. Рыжий смахивал на барсука, деловитого крупного барсучину, занятого своими делами и не лезущего в чужие, но тронь не подумав — задаст трёпку, выдав тумаков сразу, ровно бабка на орехи
— Гаситесь? — спросил Рыжий, заявившись на двойной пост после обеда.
Мы не гасились, так, тянули волынку, раскладывая дёрн. Этой дурниной заниматься уже надоедало, но осень не спешила полностью вступить в права, и пока солнце лезло в синие прорехи серого дагестанского неба — вперёд, товарищи солдаты, извольте…
Извольте работать, извольте вооружиться лопатками и резать, поддевать, накладывать в плащ-палатку, таскать и раскладывать чёртов дёрн. Товарищ старшина чётко знал немало простых солдатских правил, а самые важные, наверное, мог рассказать в полуобморочном состоянии.
— Чем бы солдат не занимался, лишь бы только зае…
Мы и зае…, куда деваться?
Застава снаружи выглядела точь-в-точь дворовая лишаистая дворняга. Мне, недавно прикатившему с ТГ, оно бросилось в глаза напоследок, перед нашим КПП и кривым шлагбаумом, явственно олицетворявшим отсутствие свободы ещё на несколько недель, если не месяцев. В годы не верилось даже нам, душью, протащившему половину своего срока.
Дёрн, свежий, недельный, прошломесячный, где-то вдруг пустивший корешки не сдающихся сорняков, где-то выгоревший в былки, где-то серые от пыли, нанесённой на мертвые травки. Дёрн пятнал заставу Первомайское, делал её совершенно запаршивленной неказистой дворнягой. А мы… Мы были её печенью, лёгкими, кишками и прочей требухой и, совсем немножко, мускулами с зубами. Как оказалось следующим летом — вполне себе клыками.
Но конкретно сейчас мы типа маскировали относительно свежим дёрном ячейки роты у двойного поста. И к нам зарулил недавно приехавший Рыжий.
— Гаситесь, — сам себе ответил он под нос, — пацаны, нехорошо ж так. А кто шарить будет?
Гафур, Федос, Мурашкин, я, Священник и Закир, пока все, пока больше никого не имелось. Равно как желание шарить, прошаривать и просто шестерить. Тем более и перед кем?
Рядовой-слон Ким, выдохнувший с нашим приездом, изумлялся не менее нашего последние несколько дней. Дембеля укатывали каждый третий день и их почти не осталось. У нас в роте так точно, в первой ещё имелись. В первой, вроде как, ленивые пацаны на два года старше собирались домой с первыми снегами да заморозками. А у нас…
А
