Книга Слеза Евы - Елена Дорош

Звонок он услышал не сразу. Вернее, уловил сквозь сон, но не мог поверить, что кто-то набрался смелости будить его в неурочный час. В конце концов сообразил, что по пустякам вряд ли кто отважится названивать в его парижскую квартиру в такое время. Ругаясь про себя нехорошими словами, он пошарил по поверхности ночного столика рядом с кроватью, посмотрел на экран смартфона и разозлился окончательно.

Она что, не в курсе, что между Калифорнией и Парижем девять часов разницы?

– Ты с ума сошла звонить мне в три ночи?

– Пап, извини, но я не могла ждать! Только что вернулась из Берна…

– Понятно, твой любимый Джозеф опять что-то наболтал.

– Пап, он не наболтал, а посвятил твою дочь в твои планы.

Это надолго. Уж если она докопалась до его дел со Швейцарией, то не отстанет.

Он спустил ноги с кровати и сунул в теплые тапки. Тапочки ему всегда шили на заказ по специально изготовленному лекалу. Как Уинстону Черчиллю. Тот даже к гостям выходил в тапках с вышитым родовым вензелем.

Как у всех Чарторыйских, у него были проблемы с ногами. Он даже гордился, что, будучи потомком литовского князя Гедимина аж в семнадцатом поколении, унаследовал родовые болячки.

Уютные тапочки немного примирили его с тем, что придется выслушать от дочери. А кстати, что она делала в Берне? Неделю назад он был уверен, что она улетела на съемки в Сицилию, а оттуда сразу вернется в свой дом в Калифорнии.

– Малышка, ну ты же знаешь, что к старости Джозеф стал большим фантазером, – примиряющим голосом сказал он, накидывая на плечи одеяло.

Совсем вставать все же не хотелось. В комнате, несмотря на разгар лета, было довольно прохладно. После разговора с дочерью он еще успеет поспать несколько часов.

– Может быть. Однако старческим склерозом он еще не страдает.

– Кто знает…

– Папуля, не заговаривай мне зубы. Скажи: зачем ты это затеял? Ты не понимаешь, чем это дело пахнет?

Он отлично понимал, что дело пахнет криминалом, но отказаться от задуманного уже не мог.

– Я уволю Джозефа завтра же.

– Не уволишь. Он слишком много знает.

– Именно поэтому.

– Перестань!

Дочь начала злиться.

– Если ты отпустишь его, рано или поздно он поделится информацией с прессой.

– Он не так глуп.

– Да не в нем дело, папа! Как тебе вообще могло прийти в голову связаться с русскими, да еще, как у них говорят, с криминальным авторитетом!

– Ты не права. У моего партнера совершенно легальный бизнес.

– И то, что ты у него купил, тоже попало в его руки легально?

Он совершенно точно знал, что в России такие артефакты легально в частные руки не попадают, поэтому снисходительным тоном и максимально расслабленным голосом ответил:

– Разумеется, малышка. Неужели ты могла подумать, что я могу связаться с какими-то бандитами?

– Тогда почему он не выставил раритеты на аукцион? Мог получить гораздо бо́льшую сумму.

– Не могу утверждать, но, кажется, он хотел отдать эти вещи в руки, имеющие право на обладание ими. Это же, по сути, семейные реликвии!

– Черт!

Он прямо увидел, как там, за океаном, Томи взвилась от злости. Наверное, лежала в шезлонге у бассейна, а теперь вскочила и носится по дорожке в развевающемся халате.

– Я не понимаю, чего ты разошлась! Право, это того не стоит, – успокаивающе произнес он.

– Не стоит? То есть ты считаешь, что переплатил?

Ого! Она и это знает? Глубоко копнула!

Он почувствовал, что разговор становится опасным. Если бы дочь не завела речь о деньгах, он решил, что она просто хочет пожурить его за неосмотрительность. К деньгам Томи, как все живущие в Америке, всегда относилась трепетно, поэтому если перешла к прямым упрекам в расточительности, дело серьезное.

Он выдержал паузу, которая должна была показать дочери, что она перешла границу дозволенного, и торжественно произнес:

– К сожалению, дитя мое, ты далека от истории рода Чарторыйских и многие вещи не понимаешь. Это письмо и вложенная в него серьга связали воедино судьбы трех великих людей: русской императрицы Елизаветы Алексеевны, твоего предка Адама Чарторыйского, в честь которого, как ты помнишь, меня назвали, и великого поэта Пушкина, которого в России называют «Наше все». Наше все! Ни больше ни меньше! Каждое слово, написанное им, клочок бумаги, на котором он посадил кляксу своим пером, лелеются как величайшее сокровище! А тут речь идет о его письме! О последних строках, написанных на смертном одре! И не кому-нибудь, а женщине, которая к тому времени уж десять лет считалась усопшей! Представь, он вкладывает в послание серьгу, которую, как святыню, хранил у себя почти тридцать лет. Ее подарил Елизавете, своей любовнице, твой предок – Адам Чарторыйский! И ты интересуешься, не переплатил ли я? Думаешь, у этих предметов есть цена? Они бесценны!