развернутого высказывания приходит поэтика фрагмента, на смену оде – элегия.
С начала ХХ века медийные технологии захватывают область голоса – сперва через выпуск граммофонных пластинок, а с 1920-х – через повсеместную радиофикацию. Случайно или нет этот процесс совпадает по времени с модернистскими поисками нового поэтического языка? Поэзия возвращается из области «голоса» обратно к «бумаге», но уже в более сложном виде – приспособленном именно для «глазного» чтения (Хлебников, «автоматическая» поэзия сюрреалистов, Паунд).
Возрождение формальных поисков в поэзии в 1950–1960-е так же, мне кажется, не случайно совпадает с новой, третьей, – теперь уже телевизионной – экспансией СМИ. Радио и телевидение становятся мощнейшим каналом распространения поэзии прикладной – прежде всего, песенной и рекламной (волна последней дойдет до нас в 1990-е). Поскольку и та и другая являются рифмованными – неудивительно, что «ответом» стало распространение верлибра или гибридного (полурифмованного-полупрозаизированного) стиха.
Последние лет двадцать идет следующий, четвертый, виток экспансии СМИ – благодаря развитию Интернета…
Разумеется, поэзия сама «отвечать» не может: отвечают – на экспансию медийного языка – поэты. Бессознательно или осознанно.
Это отчасти объясняет презрительное и вместе с тем ревнивое отношение поэтов к массмедиа. Начиная уже с Пушкина, у которого «газета» становится синонимом пошлости. «Меня газетчик прославлял…», «Хвалы газетчика достойный…», «Газетчик наш печальный…», «…Он мог бессмертной славой / Газет наполнить нумера…»
О «читателях газет» Цветаевой, думаю, можно даже не упоминать.
Или у Бродского: «Такой сумбур, что я не удивлюсь, / найдя свои стихи среди газет, / отправленных читателем в клозет…»
Еще – из него же: «…Романтика больших газетных литер…», «Газеты бормочут “эффект теплицы” и “общий рынок”…» Или о телевизоре: «…И за спиною грохал телевизор…»
Пожалуй, лишь у футуристов был короткий момент эйфории – от тех возможностей, которые открывались с экспансией массмедиа. Маяковский буквально рвался в газету; Хлебников – в статье «Радио будущего» (1921) – воспевал радио. Хотя тоже как-то двусмысленно: «радио становится духовным солнцем страны, великим чародеем и чарователем».
Чары довольно быстро рассеялись. И поэт – как лирический герой Кушнера – оказался «с бубнившим радио в разладе…»
Радио – «бубнит». Газеты – «бормочут». Телевизор – «грохает»… Ряд можно продолжить.
Но чаще всего поэты предпочитают просто не замечать этот назойливый грохот-бубнеж-бормотанье. Писать, как если бы его не было. Отвоевывая при этом языковое пространство для своего бормотанья – поэтического.
«Газет и журналов Пастернак не читал, – вспоминал Шаламов, – или читал, что покажут ему близкие. Боялся разрушительного влияния газетных страниц…»
Но есть и другой вариант.
«Широкие врата», когда поэты сами отдают свой голос массмедиа.
Тут, конечно, тоже всё не просто и не так уж «широко».
Поэт – как таковой – для массмедиа не интересен. Не та фигура. Если, конечно, он не отмечен особыми регалиями или, наоборот, не подвергнут гонениям (а лучше – и то и другое). В остальных случаях – он ей, со своими сложностями, не нужен. «А ты “Мурку” сыграй!» Не можешь? Свободен.
Для «Мурки» тоже ведь требуется определенное умение, порой даже мастерство. Но – другого рода, чем то, по которому оцениваются серьезные стихи.
Да, иногда и они могут попасть в СМИ. Мандельштамовский «Меганом» впервые был напечатан в газете «Советская страна». Пастернаковское «Мне по душе строптивый норов…» – в «Известиях». «Мужество» Ахматовой – в «Правде».
Но это – исключения. И не из-за идеологичности советской прессы: в постсоветскую серьезным стихам попасть даже труднее… Просто – другое языковое поле. В котором требуется другая поэзия.
Как недавно посетовал Валерий Шубинский,
…после короткого периода интереса к текущей поэзии со стороны глянцевой прессы (а другой сейчас нет) оказалось, что интересна-то поэзия совсем другая, та, где на вершине пирамиды Быков и Полозкова, в подножии же страшно сказать что (сайт «Лиterraтура», сентябрь 2018, № 124).
Имена могут быть и другие: например, сетевого стихотворца Орлуши – щедро названного Быковым «главным русским поэтом нашего времени». Или песенницы Ларисы Рубальской. Или звезд недавних рэп-баттлов Гнойного и Оксимирона…
Прикладная поэзия стилистически почти бесконфликтно сочетается с языком массмедиа. Она так же резонансна и так же быстро устаревает. Причем касается это не только гражданской лирики, но и любовной, и пейзажной – дело не в жанре, дело в языке: настроенном на публичность, доступность, мгновенный отклик[151].
По воспоминаниям Виктора Бокова, Пастернак на вопрос о любовной лирике «широко популярного» в те годы Щипачёва ответил: «Щипачев – это официальное сердечко, бьется на виду у всех!»
«Сердечко» поэта-прикладника не всегда – «официальное». Оно может быть даже умеренно-диссидентским… Главное – стремление «биться на виду у всех».
Пример, ставший уже почти хрестоматийным, – стихи «шестидесятников». Ушла в прошлое советская медийная риторика – ушла и та поэтика, которая с ней активно взаимодействовала (пусть и не совпадая идеологически). В итоге – за вычетом незначительного числа поэтических удач – от «поэзии стадионов» только эта выхолощенная риторика и осталась.
Наиболее показателен случай Евтушенко – некогда самого яркого и медийно востребованного поэта того поколения. С 1990-х его новые стихи и появления на публике производили всё более печальное впечатление. Невольно вспоминались строчки Маршака (написанные по другому поводу): «Ты старомоден. Вот расплата / За то, что в моде был когда-то…»
Впрочем, и поэтика иронического обыгрывания медийного языка – в диапазоне от Дмитрия А. Пригова до Виктора Коркии – продержалась ненамного дольше[152]. Разве что Пригову удалось несколько продлить свою литературную жизнь, переключившись с советских клише – на постсоветские…
Нет, само по себе обыгрывание медийного клише – как и любого другого – в поэтическом тексте вполне допустимо. Иное дело, когда это становится для авторской поэтики определяющим.
И вот, собственно, последняя экспансия медийного языка – с конца 1990-х, через распространение Интернета.
Вызовов для поэзии, на мой взгляд, здесь несколько. Первый – Интернет – работает как огромная информационная глушилка. Как недавно заметил Игорь Смирнов («Неприкосновенный запас». 2018. № 4):
Многомиллиардный хор посетителей Интернет-порталов глушит голоса интеллектуалов и обрекает на упадок умственный авангард наций. Интеллектуал отличается от заурядного человека тем, что по собственной инициативе неустанно ревизует свое сознание. […] Сетевая масса, как и предшествующая ей [обычная], хочет быть судом, но не способна судить себя, вовлекаться в самокритику.
Это справедливо и в отношении поэзии в Сети. Не только тексты и «комменты» массы сетевых стихотворцев-любителей – сама информационно-избыточная среда Интернета подавляет поэтическое слово, которое может полноценно звучать только в тишине. Хотя бы – относительной[153].
Но самое, пожалуй, существенное в нынешней, интернетной, экспансии – даже не этот «шум
