class="p">а есть вы,
и между нами – пропасть, через которую вам, выродкам, никак не перепрыгнуть. Я космополит. Для меня не существует таких понятий, как: «народ» или «родина» – в тех смыслах, коими многие любят патетически их наделять. Есть я. И есть все остальные.
Так вот, собственно: если кто-то, метафорически ударяя себя в грудь, заголосит с трибуны о том, что моя страна – страна грубых нравов, пьяниц и бескультурья, я отвечу, призадумавшись, кивая тоскливо: «Вы правы…» Ибо ничего нет ярче порока, ни одна святая добродетель не искупит того укоренившегося и ещё более укореняющегося зла, которое мне живописали улицы… Мой идол пещеры стал обширней: я узнал о многом. О том, что мой дом: улицы и подворотни – это скопище шпаны; о том, что поблизости есть специальное место, где собираются местные алкаши и думают, как бы закинуться и сегодня, выклянчив у какого-нибудь сердобольного прохожего лоха немного мелочи на пропой: красные рожи, спёкшиеся, а-ля чироки, плавающий взгляд, неопрятные, помятые, вонючие, пришибленные твари с заплетающимися языками, которых бы стоило кабалить в рабство; не секрет, что все мы мечтаем о собственных невольниках, которые бы верно прислуживали, исполняя всё то, что осточертело нам, а при ослушании их можно просто бить током, как это забавно показано в фильме «Фидо», повествующем о прирученных зомби со специальными электрическими ошейниками сдерживания. Смахивает на неоутопию, которой, увы, никогда не обрести бытийные формы… Я мечтаю о собственных рабах.
И сейчас эти рабы шляются, их раздолье, у меня под балконом, внушая к себе отвращение, пьяные, отупевшие – разве это люди? Разве это – человек разумный? Достигший ступени разумения? Ничего подобного: сейчас балкон наглядно показывает наши места в эволюционной иерархии: я – анализирующий низшую жизнь, и сама эта низшая жизнь. В чашке Петри, мерзкая клякса слизи.
В пору моей работы промоутером такие нелепые фигуры часто норовили ко мне подойти и завести беседы на экзистенциальные темы. Жаловались на жизнь, ныли, осуждали своих родственников, которые якобы их не уважают и не признают. И отцепиться от такого неудачника весьма и весьма сложно. Только молчанием, равнодушным, можно дать понять этому конченному, ущербному ублюдку с грязной засаленной башкой и хриплым голосом всю тщету его попыток пробудить во мне понимание к его проблемам. Он что-то бубнит, восклицает о своём высшем техническом образовании, загубленном будущем, живописует мне свою тяжкую жизнь: растраченное прошлое, унылое настоящее с матерью, которая – боже и ах – не понимает его, бедного и угнетённого, а он всего-то нуждается в ещё «чутке» денег, на что эта «старуха» постоянно отвечает ударом по его утомлённой голове. А я молчу и смотрю сквозь него. Наконец он это замечает и начинает с забавной обидой пенять мне на моё безразличие: «Вот киваешь ты всё, киваешь… ты меня слушаешь, нет? Понимаешь, что́ я говорю? (киваю) Странный ты всё-таки, не такой, как все… – упрекает он меня – Вот ты смотришь на меня таким взглядом… как на дурака…» – «Многие так говорят, – пытаюсь я всё-таки быть вежливым, – но это просто такой взгляд». – «А ладно, стой тут дальше, пойду я…» И уходит, разочарованный. И больше не подходит, наверное, разуверившись во мне. Но мне радостно, что он заметил мой этот взгляд, которым я в какой-то степени горжусь. О нём мне говорили очень многие, примечали то, какой он острый, проникающий и будто бы остановившийся, прожигающий, пристальный и высокомерный. И мне было лестно… Ибо он филигранно отражал склад всего меня.
Но и всё же одному местному пропойце удалось меня поразить своим разговором… (К тому времени я уже прославился как Хомяк).
… Подходит ко мне и говорит:
– Вот ты ходишь тут…
– Ну.
– Ну… ты же из-под маски всё видишь?.. Людей, их лица?
– Угум. И?
– Ну… вот… вот ты мне скажи: чё они хотят?
И эта притчевость засела в моей памяти на долгие и долгие годы и до сих пор меня волнует, спустя столько лет…
Я, конечно же, его отшил, бросив: «Да откуда я знаю?!» Но затем, обдумав, дался диву: насколько то было исключительным явлением не только в моей жизни, но и в общем: в жизнях всех тех, кто даже и не подозревал всей той экзистенциальности, что пронеслась в мгновение чрез эти улицы и чрез них самих, никто из этих несчастных не ощутил той сверхъестественной онтологической эманации. Трудно представить, чтобы алкоголик с выжженными спиртом мозгами имел возможность носить таковые вопросы в сознании. Именно поэтому у меня мелькнула мысль о чём-то спейсическом в нём, в том моём собеседнике. Я стал смотреть на него как на нечто внереальное, как на проводник, посредством которого мироздание решило со мной связаться…
Вот и сейчас: всё те же, но сильно постаревшие; новенькие, молодые и уже обречённые, потерянные – бредут кучками, не имея ни цели, ни ценности. Порочное семя, генетический материал и не более. Всего лишь звенья во всеобщей причинно-следственной связи. Те олицетворения глубинного рабства, о котором писал Чехов.
И чем более всматриваешься в эти безутешные пейзажи, в сплошной бетонный, потрескавшийся натюрморт, тем более находишь сходств между собой и теми частями оруэлловского мизантропического ряда: «Свифт-Сталин-Гитлер» (куда в пору четвёртым поставить Достоевского; безусловно, согласен). Сознаёшь, что с пониманием собственной природы, с пониманием природы человеческой, неизбежно приходишь к фатальному для многих заключению – заключению, не оставляющему никому ни надежды, ни шанса, – становясь ненавистником всего рода людского, при этом не теряя рационализма в собственных взглядах; в том и ужас: твой ratio говорит тебе: «Ненавидь и презирай!»
И платоновский Высший Разум проповедует то же самое: «Ненавидь и презирай!»
Что я и делаю.
Ибо не в моей власти противостоять себе как оплоту субъективной реальности и общему, мерилу реальности объективной.
Я люблю людей. Но не могу возлюбить ближнего своего, которого человеком можно считать только номинально.
И в этом весь я, улыбающийся, постмодернистски вставший в одну линию с Джонатаном Свифтом, Фёдором Достоевским, Иосифом Сталиным и Адольфом Гитлером… Пять мизантропов. И все, кто считает таковые перечисления недопустимыми, пусть заткнутся, поскольку культурное пространство едино и все его части нерасторжимо взаимосвязаны.
Вспоминаю иные картины моего прошлого и настоящего, разглядывая копошащуюся жизнь внизу на распаренном асфальте.
Моё знакомство с собственными улицами, на которых я прожил семнадцать лет и совсем, как оказалось, их не знал, было чрезвычайно познавательным. Костюм хомяка свёл меня со многими детьми, практически со всеми; с их родителями, сдружил меня с ними. Маска давала мне возможность беспрепятственно вглядываться
