нехорошо и вожделенно думать о своей обаятельной партнерше.
Потом исчезли танцплощадки, танцевали теперь все чаще по домам, и снова за неимением лучшего рвался из динамиков шепелявый голос, сообщающий о том, что у берез и сосен тихо распинают осень, и лето далеко, как Байкало-Амурская магистраль, и сердце волнуется при словах «Советский Союз, любовь, комсомол и весна…»
Этот музыкант-прощелыга неплохо жил при всех властях, заколачивая свои прыщавые шлягеры в окаменевшее сознание среднего советского человека, да и теперь, когда Россию заполонили фекальные воды демократии, он каким-то образом умудрился выплыть и запеть голосом одинокого ковбоя. В интервью он, довольный собой, говорил журналисту, что любит коллекционировать пиджаки, установил у себя на даче джакузи и кормит с руки трех породистых собак, которых завел после развода с очередной женой.
В сущности говоря, он был по советским меркам неплохим парнем.
Но меня тошнило от его приторной музыки.
Она чувствовала это, и ей было неприятно это, как если бы я подчеркивал какое-то свое превоходство.
— Ты просидел весь концерт, как мраморное изваяние, — сказала она, — и даже ни разу не захлопал в ладоши.
— А я вообще на концертах практически никому не хлопаю, — отшутился я.
— Нет, — сказала она серьезно, — нет…
* * *
Провинциальный гостиничный ресторан, оббитый красным сукном, только добавил тоски. Скудное меню напоминало ограниченный список продуктов Робинзона Крузо, выброшенного на необитаемый остров, а оркестр, как назло, пиликал мелодии из репертуара того же краснощекого маэстро, который испортил мне настроение полчаса назад. Впрочем, официанты были тихи и милы, с едой не задерживали; на кухне нашлась бутылка славного грузинского вина, и вечер, казалось, вновь пустился по приятной, обнадеживающей колее.
Когда мы пришли в номер, я сказал ей:
— Подожди, давай не будем пока включать свет. Иди ко мне.
— Я сержусь, — сказала она, пытаясь быть сердитой.
— Иди ко мне, — повторил я.
Она помедлила, а потом подошла поближе. Я притянул ее к себе, обнял и поцеловал: губы ее были сухи; казалось, они потрескивали в темноте, как валежник, брошенный в костер.
Поцелуй был невыразимо долгим, я чувствовал, как от выпитого вина и от ее близости у меня кружится голова; жар шел от ее томительного тела и огненные змеи искушенья плыли перед глазами.
— Подожди, — шепнула она, — подожди.
— Я люблю тебя, — пробормотал я.
— Я не верю тебе, — ответила она и включила свет. Затем сняла с кровати покрывало и швырнула его на пол, потом попыталась поправить постель и обратила внимание на ускользавший из-под одеяла матрас:
— Знаешь, он не очень удобный, давай я сниму его и перенесу на диван…
И в тот момент, когда она собиралась это сделать, из-под матраса выпала смятая бумажка, она нагнулась, подняла ее, и, честно говоря, я и сам оторопел: какой-то идиот, который, видимо, до меня жил в этом номере, не нашел ничего лучшего, как обертку от использованного презерватива спрятать под матрас.
Ее лицо окаменело, превратилось в зависшую маску; какое-то время она сидела и молчала, потом вдруг вскочила и, как бы не обращаясь ни к кому, заговорила стремительными и рваными, как рвущаяся кинолента, фразами:
— Это не сцена ревности, нет, милый, нет, это элементарное чувство брезгливости, я… понимаешь… Я… меня… просто… ну, как же тебе объяснить, господи?! Мужчины… Боже, я давала себе слово не влюбляться никогда, я уже расплатилась однажды за это. Я наверно всю жизнь должна платить… Едешь и платишь… Знаешь, после того как распалась семья и я осталась одна, вдруг совершенно случайно встретилась с мужчиной, с которым мы когда-то были знакомы. Обычное, приятное знакомство, не более того. Мы не виделись с ним два года, встретились случайно у меня на работе, и вдруг он начал буквально преследовать меня. И я… и я влюбилась в него. Сумасшествие какое-то, умопомрачение, от безысходности, что ли? Он хотел, чтобы я родила от него ребенка, и я, в общем-то, была не против, я любила его… глупо, да?
Но однажды…
Однажды он пришел ко мне с какими-то лекарствами, шприцами, бинтами. Он ведь был врачом, представителем гуманной профессии, гуманистом, он так любил меня.
— Что такое? — спросила я его, холодея, — что, что случилось, скажи?!
— Будем лечиться, — бодро сказал он мне, — ничего страшного не произошло. С кем не бывает?!
Самое страшное, что он предал меня, понимаешь? Он заразился не от жены, понимаешь, а от какой-то еще одной девки, которую он подцепил на вечеринке.
Ему было наплевать на меня.
Ему важен был результат охоты, ловли птицы, зверя в силке.
Он и загнал меня, как животное, и не дал возможности выскользнуть из капкана, уйти живой.
С тех пор я по возможности избегаю мужчин… Нет-нет, когда невтерпеж, когда требует природа, я иду на какой-то совершенно очумелый, нелепый флирт, завершающийся постелью, но наутро тотчас, как ненормальная, бегу к врачу проверяться. Я, может быть, и жила бы так дальше, спокойно, полагаясь на нашу отечественную медицину, если бы вдруг не появился ты. С тобой было так хорошо, ты ухаживал так красиво, так неназойливо, я стала оттаивать, и эти три месяца, что мы с тобой не виделись, скучала по тебе… и вот… бросила все и помчалась к тебе, хотя мне надо было ехать к матери, она болеет, и ее надо везти в больницу… но я так хотела видеть тебя… ты… ты слышишь или нет?!
Она говорила, а я молчал.
Она говорила, не переставая, будто боясь, что я ее не услышу, прерву и не дам выговориться.
Сиреневый лепет — вдруг почему-то подумал мужчина,
стоявший у окна -
— почему-то ему вдруг показалось, что комнату заполнил
сиреневый цвет и сиреневый запах;
она говорила,
и:
с уст ее
слетала
сирень,
и все пространство было заполнено сиренью,
и лепестки ее, кружась,
плавали в воздухе -
и сиреневый аромат
кружил ему голову,
опьяняя от странной близости с этой хмельной женщиной,
загадочной,
как, сам запах сирени,
как тайна жизни и смерти.
— Ты., ты… — задыхаясь, говорила она, — ты… ненавидишь людей, ты высокомерен, ты зажрался там в своей стране и не понимаешь, каково нам здесь, да я понимаю, что все это кич, что все это, может быть, мура. Но это наша юность, для меня это как глоток воспоминаний, я думала, что ты меня понимаешь так, как никто другой, но ты… Ты хочешь меня, да?! На, возьми, я готова, но только, милый, не забудь надеть презерватив!
…И непонятно, чего в ее голосе было больше-любви или ненависти, а может быть, любовь и
