фирмы.
Так шло время, — продолжал рассказ Пономарев, — и вот недавно, несколько недель тому назад, я получил от него письмо. О чем он мне написал? Во-первых, соглашался с рядом моих положений, о которых он знает тоже из публикаций. Рассказал о своей основной работе, связанной с обменом, которую продолжает в тяжелых условиях.
Но не это самое главное!
Он, Герасим Николаевич, чудесно мечтает в своем письме. И знаешь о чем? Он пишет, что все свои силы положит сейчас на то, чтобы помочь созданию Совета коллективной охраны мира в Европе. И он считает, что в этом Совете должен быть отдел, объединяющий работников культуры, в том числе и ученых. И что совместно, в постепенном дружеском, творческом контакте мы можем очень много сделать для народов. А ведь знаешь, Герасим Николаевич, я тоже об этом не раз думал! Наука уже давно вышла из глубинных протоков знания к основным руслам законов природы. Уже опасно и вредно для прогресса науки разрабатывать ряд ее областей разрозненно по методу «кто во что горазд»! Уже давно пора объединяться!
— Позволь, а разве мы против творческой дружбы с Западом? — прервал Герасим Николаевич поток возбужденных мыслей Пономарева. — Да мы чертову уйму сил, времени и денег тратим на самые разнообразные попытки сближения…
— Вот я и хочу…
— Да нет, разреши, я мысль закончу! Ты, Александр Петрович, и приятель твой английский — вы хотите оздоровить человечество. А империалисты хотят убивать, потому что, по их мнению, это самый эффективный способ наживы. Вот основное наше расхождение, и не с Западом, а с небольшой, но пока еще сильной группировкой империалистов Запада. Мы ищем способы облегчить жизнь народа, империалисты требуют разрушительной войны, потому что обнищавшим народам легче диктовать свои условия. Вот наше расхождение!
— Но ведь это все очень просто и, я бы сказал, общеизвестно! — раздраженно перебил Пономарев.
— Да, конечно… — согласился Смирнов. — Но я должен тебе заметить, что один из эффективных способов поддерживать рознь между странами — это усложнение простых вопросов. Нагромождение вокруг простейших, общеизвестнейших истин всяческих мнимых трудностей! Но ведь не об этом же ты хотел говорить со мной? В чем дело?
— Да, вот… — смутился Пономарев. — Обстоятельство одно есть, по поводу которого я хочу посоветоваться! Понимаешь, этот самый мой английский неизвестный приятель пишет, что очень хочет встретиться со мной. И возможность такая в этом году предвидится: зимой в Чехословакии будет проведен съезд биологов. Он получил приглашение приехать и пишет, что пойдет на любые жертвы, но приедет в Прагу. Понимаешь ли, Герасим Николаевич, это трудно объяснить, это понятно только нам, ученым… Мы с ним никогда не виделись, но много раз, уверяю тебя, много ночей просидели рядом за одним микроскопом, наблюдали одни и те же процессы и одновременно приходили к выводу. Мы — близкие люди! Мне с ним так же хочется увидеться, как и ему со мной. Вместе подумать, поспорить, проверить нашу близость по другим вопросам. Вероятно, будут разочарования в чем-то, но в общем, Герасим Николаевич, он хороший парень! Ведь не так просто для него было опубликовать свою статью, скажем, о том, что как велики ни были бы сегодня отдельные научные открытия, они не в силах помочь человеку в обстановке разобщенности, недоверия и крайней необеспеченности… Ну, чего ты молчишь?
— Я все хочу понять, что требуется от меня? — ответил Смирнов.
— Ну как что… — пожал плечами Пономарев. — Понятное дело… Парень он хороший, а все-таки я промахнуться не хочу! Вот я и думал посоветоваться с тобой!
— Чудак! — засмеялся Смирнов, потягиваясь на солнце.
— Кто чудак? — обиженно спросил Пономарев.
— Да ты, конечно! Что же, по-твоему, мы являемся главным управлением обеспечения душевного равновесия?
— Ну зачем же приводить к абсурду? — вспыхнул Пономарев. — Я, по-моему, вполне закономерно хочу выяснить его фигуру.
— Встретишься, посмотришь, послушаешь и выяснишь!
— А если ошибусь?
— Плохо! Для всех будет плохо.
— Позволь, а если спровоцирует?
— Чудак! — Смирнов поднялся, сел и потянулся к папиросам. — Вот это уж, я могу тебе сказать совершенно точно — чепуха! Что это значит — «спровоцировать»? Сыграть на твоих дурных качествах? Значит, тебя можно запугать или купить?
— Ты что, взбесился? — дребезжащим от ярости голосом осведомился Пономарев. — Это просто… просто… Это безобразие! Я совсем другое имел в виду!
— Да нет, что уж теперь лавировать. Ты как раз это имел в виду, — твердо повторил Смирнов. — Тебе хочется застраховаться у государства от ошибок, как страхуются от пожара? Это чепуха, Александр Петрович.
— Я предлагаю изменить тему разговора! — Пономарев вскочил на ноги. Голубые глаза его округлились от злости, он покраснел и задохнулся. — Идем купаться.
— Как тебе угодно… — согласился Смирнов. — Только, знаешь, я хочу немного подремать. Ты иди купайся, а я на солнышке полежу…
Пономарев ушел. Смирнов слышал, как он вздыхал и плескался за ветлами, а потом затих. И Смирнов задремал. Он проснулся от прикосновения к плечу, открыл глаза и увидел над собой Пономарева. Тот сидел на корточках и сосредоточенно смотрел в лицо полковнику.
— Ну что? — спросил Смирнов, поднимаясь и зевая. — Накупался? Гляди-ка, ты весь синий и в мурашках, Разотрись полотенцем, простудишься!
— Слушай, Герасим Николаевич, неужели ты плохо обо мне думаешь? — убито спросил Пономарев.
— Конечно, нет! — ответил Смирнов. — Ты неряшливо мыслишь, вот в чем дело. Дай мне папиросу, мои кончились… Вот поедешь ты на съезд, увидишься там со своим англичанином, неужели не разберешься в человеке?
— А если трудно будет разобраться?
— Ну, так у нас в народе есть правило в трудных случаях советоваться. Это уж естественно. Но сегодня-то тебе еще не трудно, а ты совет просишь. Вот я и говорю, неряшливо мыслишь.
— Неряшливо — значит часто неправильно!.,
— Вероятно! Пора ехать, Александр Петрович. Я еще своих толком не видел, неделя: была тяжелая и сегодня с утра к тебе уехал. Пора. Собирай свое хозяйство.
Смирнов отряхнулся и стал натягивать пиджак.
Когда Пономарев поставил чемодан в машину, Смирнов задержал его за рукав у открытой дверцы и сказал:
— Отправь шофера одного, а мы пешком: дойдем. Тут ведь недалеко, километра три. Я пройтись хочу.
Пономарев принялся было отговаривать, ссылаясь на жару и усталость, но полковник, мягко настаивал на своем.
— По азимуту пойдем! — решил он и направился межой через овсы к перелеску.
Пономарев поплелся за ним, ворча и жалуясь.
— Собьемся! — бормотал он. — Проплутаем бог знает сколько! Здесь лес серьезный!
— Ничего, авось, выйдем! — улыбался Смирнов. Они вошли в перелесок, потом в лес, и Смирнов опять уклонился от дорожки и повел Александра Петровича напрямки, по кустам.
— Слушай, это же, ей-богу, безобразие! —
