этим связано ограничение рамок статьи именно раннеклассовыми оседло-кочевническими общностями.
Понятие кочевничества (кочевого скотоводства) не имеет общепринятой дефиниции. Одни исследователи различают настоящих кочевников, занимающихся только экстенсивным скотоводством, и полукочевников, так или иначе дополняющих это хозяйственное занятие земледелием. Другие считают такое различение условным, так как и те и другие совмещают скотоводство с земледелием, торговлей, ремеслом, караванным извозом, грабежом. Это расхождение во взглядах представляется в значительной мере плодом недоразумения, так как предметом спора является соотношение двух основных типов производящего хозяйства земледелия и скотоводства, а другие перечисленные занятия (хотя они тоже по-разному характерны для кочевников и полукочевников) в данном случае выносятся за скобки. Существование кочевых скотоводов, не знающих земледелия, — вопрос не классификации, а факта: это многие верблюдоводческие группы Аравии, монголы, калмыки, казахи-адаевцы, балханские туркмены и др. Такие общности, следовательно, — не исключение, хотя в мире все же всегда преобладало не кочевничество, а полукочевничество.
С различением кочевничества и полукочевничества связано нередко встречающееся в зарубежной литературе противопоставление друг другу ближневосточного и центральноазиатского номадизма: первого — ориентированного на рынок, второго — автаркичного. Это едва ли верно. Во-первых, речь может идти лишь о разной степени ориентации на рынок или автаркичности. Ведь само кочевое (и даже уже пастушеское) скотоводство было результатом одного из крупных общественных разделений труда[476]. Во-вторых, и тот и другой тип существовали в обоих регионах, и лишь немногим, причем совершенно другим районам мира (например, Восточной Африке), некоторыми исследователями приписывается относительно автаркичный номадизм.
В целом типологическое различие между настоящими кочевниками и кочевниками по преимуществу не настолько велико, чтобы возникла необходимость в построении двух разных моделей этнического развития. В то же время оно достаточно велико, чтобы, строя одну модель, учитывать те результаты, которые связаны с превращением преимущественно кочевого населения в преимущественно оседлое.
* * *
Типичным примером кочевнического этноса в оседло-кочевнической системе, не являющейся социальным организмом, были сахарские туареги кель ахаггар до начала XX в. Эта значительная по масштабам Сахары группа (около 10 тыс. человек) занималась почти исключительно кочевым скотоводством. Принадлежавшие ей мелкие оазисы обрабатывали издольщики негры. Поскольку земледельческая продукция была невелика, а ремесленная — и того меньше, кель ахаггар поддержи тесные обменные связи с туарегами и неграми Судана и арабами средиземноморского побережья. Не менее крупным источником получения недостающей продукции были грабительские набеги на тех, с кем не велась торговля, либо получение с них регулярной дани. В среде самих кель ахаггар существовала патриархально-феодальная эксплуатация, развитие которой тормозилось высоким удельным весом военных доходов и полупатриархальной эксплуатацией рабов-негров[477].
Таким образом, природные и социальные условия не позволяли кель ахаггар обособиться внутри широкой оседло-кочевнической общности и в то же время способствовали консолидации их самих как социально-политического, а тем самым и этносоциального организма.
Как этносоциальный организм кель ахаггар обладали своей территорией с пастбищами, мелкими оазисами, охотничьими угодьями, соляными разработками и транссахарскими караванными путями. Они обладали также известной экономической общностью: специфическим разделением труда между верблюдоводами и воинами (ахаггарами), с одной стороны, и пастухами-козоводами (амгидами), с другой. Они составляли определенную политическую общность — теджехе, глава которой, аменукал, утверждал глав племен, предводительствовал на войне и разбирал наиболее сложные тяжбы в дни мира, взимал дань, налоги, штрафы и т. п. Они отличались от других туарегов, в том числе и кочевых, особым диалектом и некоторыми чертами материальной и духовной культуры. В то же время они тесно сближались в культурном отношении с соседним объединением кочевых туарегов кель аджер, с которыми до середины XVII в. составляли одно политическое целое — султанат династии Иманен[478].
Сопрягаясь уже скорее с примитивным политическим образованием, нежели с вождеством, этносоциальный организм кель ахаггар, тем не менее, еще оставался организацией племенного типа с характерной для нее иерархичностью племенных структур. Верхние ярусы этой иерархии (каждый на своем уровне) в той или иной степени воспроизводили функции теджехе. Поэтому, хотя теджехе принято определять как конфедерацию, а вторую или третью сверху структуру (эттебел или таусит) как племя, обе дефиниции в значительной мере условны.
Выше уже упоминалось, что в последнее время и в зарубежной, и в советской этнографии началось уточнение самого понятия племени. В частности, привлечено внимание к известной искусственности разграничения соподчиненных племенных структур по территориальному, потестарно-политическому, языковому, культурному, брачно-регулирующему, этно-идентификационному и другим признакам в их совокупности или хотя бы даже только в их преобладающей части[479]. Это тем более относится к кочевническим группам с их крайне нечеткой и лабильной племенной номенклатурой[480]. К сказанному следует добавить, что нечеткими и даже неточными остаются такие понятия, как конфедерация или союз племен. Термины «конфедерация» и «союз» предполагают объединение равных; между тем еще в эпоху классообразования, когда создавались структуры этого типа, одна из субструктур становилась, если не господствующей, то наследственно руководящей. Неравенство еще более усилилось в эпоху раннеклассовых обществ. У тех же кель ахаггар с середины XVII в. все аменукалы принадлежали к тауситу кель гела. Все это побуждает к переосмыслению прежних понятий племени и союза племен. С.А. Арутюнов и Н.Н. Чебоксаров[481] привели заслуживающую внимания аргументацию в пользу того, что еще в первобытном обществе основными этносами были не племена, а их группы, или соплеменности. Это особенно справедливо в отношении возникающих на закате первобытной истории, в ходе процессов потестаризации и интеграции этносов, объединений родственных племен. Это тем более верно в отношении кочевнических общностей с их относительно частыми перегруппировками при относительной однородности культуры. Удобен и сам короткий термин «соплеменность».
Соплеменности как этносоциальному организму соответствует соплеменность как этникос. Их различие у кель ахаггар хорошо видно на примере сравнительно недавно инкорпорировавшихся в их состав неахаггарских по происхождению групп. Таково, например, подразделение агух-ен-техле в таусите кель гела — выходцы из среды юго-восточных туарегов кель аир[482]. Подобного рода инкорпорации особенно часто были связаны с военным перераспределением зависимых от ахаггарской верхушки подразделений имгадов. Бывало, что имгадами просто менялись[483]. Понятно, что, уже инкорпорировавшись в состав ахаггарского этносоциального организма и начав воспринимать его диалектно-культурную специфику, пришельцы какое-то время сохраняли черты прежней этнической принадлежности. Отсюда фиксация многими исследователями таких фактов, как наличие у некоторых подразделений особых генеалогических преданий, культовых традиций, брачных и иных правил.
Наименование и этносоциального организма, и этникоса одним термином «соплеменность» создает определенные трудности. Перед нами два сопряженных, но разных понятия, и они должны различаться. Очевидно, можно говорить о соплеменности-ЭСО и соплеменности-этникосе.
Как соотносилась основная этническая общность кель ахаггар — их соплеменность — с макроэтнической общностью туарегов — совокупностью всех таурегских теджехе? Выше отмечалось, что кель
