глаза и потихоньку выскользнула на двор.
VI
Тогдашний ксендз пробощ приходского костёла в Березнице, к которому относился Побереж, был богобоязненным человеком, но имел свой собственный обычай выполнения обязанностей пастыря душ. С двадцатилетнего возраста, сначала будучи викарием в приходе, потом получив приход, чаще всего держась с будниками на позиции, над которой видел одного Господа Бога.
Бедно одетый, часто в испачканной сутане, невзрачный, согбенный, с апостольской простотой входил он в покои могущественных, не давая себя ничем ослепить, никому себе импонировать. Его также должны были уважать, потому что на его жизни не было пятна, потому что был чистым и непреклонным, а Евангелие, которое разглашал устами, носил в сердце…
Достойному ксендзу Одерановскому казалось, что в обществе, опека которого ему была поверена, он должен был бдить над всем. Поэтому бегал, прошенный или нет, к каждому; если отталкивали, не гневался, не обижался, говорил слова правды, сносил грубость с покорностью и со спокойствием духа ждал, пока взойдёт посеянное зерно.
Ксендз пробощ постарел уже в этом убогом приходе, которому никогда другого не желал, и на более богатый бы не променял. Когда ему иногда голод докучал, потому что до этого доходило, при стараниях о костёлике, кладбище и бедных, – без церемонии шёл к первой лучшей хате и садился к бедному столу мещанина либо будника, в весёлом настроении, что его милосердный Бог крестиком благословил.
Знали его из того, что ему пожертвовать слишком многого было нельзя, потому что раздавал тут же беднейшим.
– Вот прекрасно, – говорил он, – вы хотите, чтобы я запасы делал, как бы не верил в Провидение! Красивый был бы пример для других. Если бы я богатствами окружился, апостолы меня бы выпихнули, потому что они босиком на рыбу ходили, а крошками подкреплялись.
Кто-то один каждый год справлял сутану; другой обеспечивал понемногу кладовую; иной стерёг, чтобы было чем печь топить. Кони до тех пор стояли в доме священника, пока у какого-нибудь бедолаги не подыхал последний.
Ксендз Одерановский с паном Шнехотой был в плохих отошениях. Несколько раз сказав ему слова правды, по-видимому, раз выпровоженный за дверь, на самом деле, пробовал обратить закоснелого грешника – ждал терпеливо, до сих пор без результата. По смерти самых близких приезжал в Розвадов утешать; когда Шнехота тяжело занемог, хотел, пользуясь его слабостью, его сокрушить – не сумел, однако, сломать твёрдого сопротивления человека, который веры в сердце не имел. Не отвратило его и то даже, что отпихнул его в болезне, – не разгневался. «Это человек заблудший, – говорил он, – но милосердие Божье велико, придёт минута опомниться. Я не теряю надежды…» Шнехота его избегал, пробощ – ничуть. Напротив, он весело его приветствовал, рад был встретить – и ждал.
– Пусть его! Господь Бог терпелив, ибо вечен, – шептал он тихо. – Обратится эта овечка, обратится, увидите…
Он очень мучился с этим несчастным Пяткой, который шалел, нездерживаемый, исповедовался, плакал, целовал ксендзу руки, а назавтра, вбежав в товарищество таких же безумцев, как сам, начинал заново прошлую жизнь. Несмотря на это, жаль было ксендзу Одерановскому, когда узнал, что Пятка продаёт владения и переезжает из околицы. Новый наследник Побережа, посещения которого ксендз долго ждал, не показался в доме сященника.
– Незачем, – сказал однажды ксендз Одерановский, – мне подобает выбросить из сердца гордость и сделать первый шаг.
На своей разбитой повозочке и довольно жалких лошадях, потому что были в постоянных разъездах, пробощ двинулся одного дня после обеда к Шчуке. Он знал, что тот очень редко удаляется из дома. Кроме Озоровича и Аарона, мало кто там бывал; поэтому хозяин удивился, увидев повозку, а через мгновение потом ещё более убогого старичка, который, согбенный, с улыбкой, вошёл в покой, произнося христианское приветствие.
– Было это моей обязанностью, – отозвался он, – душечка моя дорогая, навестить нового прихожанина. Я здешний пробощ…
Шчука, немного смешанный, пробубнил что-то под носом и подал ему стул. У старичка было слабое зрение, он начал присматриваться к хозяину и молча сел, ещё разогревая дыханием озябшие ладони. Ксендз Одероновский уже нуждался в тепле, а кожух имел старый и перчатки рваные.
– Я как-то не заметил вас, моя дорогая душечка, до сих пор в костёле, но глаза имею слабые, поэтому и забеспокоился за вас.
Шчука благодарил.
– Ну, как же, вы довольны приобретением? Наверное, довольны, – говорил ксендз, – почему нет, человеку, лишь бы с Богом, везде может быть хорошо. Наше Полесье, хоть на него люди наговаривают, красивый край, хлеба столько, чтобы с голоду не умереть, а ничего более того, чтобы рога не росли. Леса красивые, воды достаточно – чего желать! Чего желать!
Шчука по-прежнему молчал.
– А в костёл, душечка моя, я приглашаю… приглашаю… Костёльчик мы имеем маленький, но аккуратный, молиться в нём, Христос милосердный, как хорошо, как мило! Не верите… Мы имеем алтарь Девы Марии, славящейся милостями, и св. Антония, отпустов два, апостольской столицей выделенных… Чего хочешь, чего хочешь, душечка дорогая…
Задержался ксендз, говоря, как бы ждал ответа; хозяин упрямо молчал. В те минуты, когда ксендз к нему внимательно присматривался, солнечный луч упал на лицо Шчуки и ксендз Одерановский замолчал, как бы смешанный. Протёр глаза…
– Хотя это грешное любопытство, – добавил он боязливо, – но мне за зло не примите, дорогая душечка, когда вас спрошу, откуда вы, потому что по свету разных Шчук известно немало.
Слабый взгляд пробоща, который всё ближе подходил к хозяину, не давал ему вполне распознать его черт; особенно, что Шчука отворачивал лицо и старался держать его в тени.
– Мы из… Бжеского, – сказал тихо и коротко хозяин.
– Особенная вещь, – добавил пробощ, – тут наши Шнехоты, – а как сегодня, это уже один только, происходят от Шчучанки… и особенная вещь, душечка дорогая, вы имеете как бы фамильные черты…
Говоря это, ксендз встал и, хоть маленький и слабый, схватив нетерпеливо Шчуку за обе руки, обратил его лицо к себе.
– Ты Андрей Шнехота! – воскликнул он. – Или меня глаза обманывают, память подводит, или в голове смешалось! Ты Андрюшка, которого я мальчиком видел и оплакал, я тебя катехезису учил!
– Ради Бога, тихо, отец мой! – воскликнул, бросаясь к его рукам и целуя их с волнением, мнимый Шчука. – Но как же вы могли узнать меня после стольких лет?
– Разве я знаю? Милосердие Божье… ах! Что-то меня кольнуло!
И ксендз обнял вернувшегося блудного сына.
– Что с тобой делалось? Где ты пропадал? Милый Боже, столько лет, дорогая душечка, говори!
По мужскому лицу пана Анджея текли слёзы. Посадил ксендза на стул и свой к нему придвинул.
– Хотите, отец, исповеди? Расскажу вам всё, много приключений в жизни не было, но много боли.
– Говори, говори, дорогая душечка. Дивны Божьи приговоры… И ты снова на наследстве…
– Вы знали нашего отца, – говорил пан Анджей, – человек был достойный и добрый, но
