и возвратиться в Петроград. Мой отец вернулся из министерства в тот день очень озабоченным и велел нам немедленно укладывать вещи, так как пришло известие, что Корнилов во главе армии двигается на Петроград, и было решено удалить дипломатический корпус в безопасное место вне Петрограда.
– Ты собираешься тоже ехать? – спросила моя мать отца, и тот ответил, что останется в Петрограде, что бы ни случилось. Тогда моя мать сказала, что в таком случае она тоже никуда не поедет.
Мой отец уступил ее просьбам, но мне приказал ехать, и перед его твердостью мне пришлось сдаться.
Я вздохнула облегченно, когда после заседания представителей союзных миссий было решено, что дипломатический корпус останется в Петрограде для охраны интересов иностранцев.
Весь этот день и следующее утро по городу ходили противоречивые слухи. Говорили, что армия Корнилова достигла Гатчины и что она намерена бомбардировать Петроград тяжелой артиллерией. Говорили, что его отряды захватили даже в Луге фабрику ядовитых газов и собираются пустить в ход газы, для того чтобы овладеть столицей. Окна нашего посольства были герметически закупорены капитаном Гиксом, который прибыл в Россию для того, чтобы обучить русскую армию бороться с газовыми атаками. Было решено принять в наш пустой госпиталь английских детей и женщин. Что касается меня, то мне удалось убедить моего отца разрешить мне остаться в посольстве. Я должна была дать обещание, что в случае надобности тоже уйду в госпиталь.
Корнилов издал воззвание к народу, в котором призывал армию поддержать его, заявлял, что был грубо обманут и что Львов явился к нему прямо от Керенского. Далее Корнилов писал:
«Русские солдаты, наша Родина гибнет, близится час ее смерти. Я вынужден начать действовать. Я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство подпало под влияние большевистского большинства в Советах, действующих в согласии с германским Генеральным штабом. Они уничтожают армию и разоряют страну в тот момент, когда армия готовится к наступлению на фронте. Поражение и гибель неизбежно, а потому я призываю на помощь всех тех, у кого бьется в груди русское сердце. Вы все, которые верите в Бога, идите в церковь и молите Спасителя, чтобы совершилось чудо, и наша Родина была бы спасена. Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю, что мною не руководит личный интерес и что я желаю лишь спокойствия и мира нашей великой стране. Клянусь, что я поведу солдат по пути победы до дня созыва Учредительного собрания, когда русский народ сам решит свою судьбу. Я не могу оставить Россию в руках ее смертельного врага и скорее готов умереть на поле битвы. Русский народ, судьба твоей Родины в твоих руках!»
Было получено также воззвание генерала Деникина, который также восстал против правительства.
«Я простой солдат, – писал он, – и не привык играть в жмурки. 16 июля на военном совете, на котором присутствовали члены Временного правительства, я сообщил, что последствием его действий является полная дезорганизация армии. Несмотря на это мое заявление, я был оставлен на своем посту, из чего заключил, что правительство сознало свои ошибки и решило исправить все содеянное зло. Сегодня я узнал, что генерал Корнилов, который потребовал преобразований в армии для спасения России, был смещен с поста главнокомандующего, и в этом распоряжении я вижу доказательство возвращения к прежней роковой политике разложения. Армия, а следовательно, и вся страна осуждены на гибель. Я считаю своим долгом предупредить Временное правительство, что не пойду по избранному им ложному пути. Генерал Деникин».
Прошло два дня, когда город, затаив дыхание, ожидал событий. Люди не знали, кого им больше бояться: прихода ли Дикой дивизии во главе с генералом Корниловым, или же красногвардейцев, которым Керенский роздал оружие, или же кронштадтских матросов, вновь неожиданно появившихся. Во вторник пришло известие, что передовые отряды генерала Корнилова приближаются, уже завязалось сражение у Николаевского вокзала. Со свойственной людям любовью к преувеличениям, некоторые уверяли, что слышат грохот орудий, другие уверяли, что видели двуколки, переполненные ранеными, которые шли по направлению от вокзала. В этот день я отправилась в склад Красного Креста, чтобы запастись консервами на случай прекращения подвоза продовольствия к столице. Пока мы заботились о наших запасах продовольствия, дверь дома внезапно открылась, и на пороге показался высокий казачий офицер в коричневой черкеске, с орденом Святого Георгия на груди и тонкой талией, перехваченной серебряным поясом. Крайне удивленные, мы молча смотрели на него, стараясь разгадать, что означало его появление, откуда он мог взяться и как осмелился он в такой форме появиться на улицах города, которые повсюду охранялись вооруженными рабочими Керенского. По-видимому не обращая внимания на произведенное им впечатление, офицер, спокойный, изысканно вежливый, вытянулся, щелкнул каблуками и на превосходном французском языке задал нам вопрос, сможем ли мы снабжать перевязочными материалами армию генерала Корнилова в том случае, если она займет город.
Моя мать знала, что, строго говоря, оставаясь лояльной правительству, при котором был аккредитован наш отец, она не могла в какой бы то ни было форме оказывать содействие человеку, объявленному Керенским мятежником. Но в душе все мы были на стороне Корнилова, и молодой офицер был настолько привлекателен, со своими синими глазами, и тонкой талией, и прекрасными манерами, что моя мать, после некоторых колебаний, согласилась на его просьбы. Мы составляли длинный список всего того, что могли бы дать, и молодой человек, поцеловав нам руки и отдав честь, заявил на прощанье:
– От лица казаков благодарю вас. Вы скоро убедитесь, что мы вас не забыли.
Откуда он пришел и что с ним стало, мы так и не узнали. Мы вообще так никогда и не узнали его имени, и вообще удалось ли ему благополучно покинуть Петроград. Но на следующее утро все наши надежды разлетелись прахом: стало известно, что генерал Корнилов арестован в Ставке и что генерал Крымов, который вел первые отряды казаков на Петроград, был предан в руки красногвардейцев, доставлен в Зимний дворец и после разговора с Керенским покончил жизнь самоубийством.
Среди всех бедствий, постигших Россию, неудача Корниловского заговора являлась наиболее трагичным и наименее постижимым. Керенский решительно заявляет, что, хотя Львов и имел с ним беседу по вопросу о предотвращении большевистского восстания, он, Керенский, не давал ему никаких поручений для Корнилова, и что, когда Львов уже позднее сообщил ему о намерении Корнилова объявить себя диктатором, он, Керенский, спросил Корнилова по прямому проводу в выражениях, которые нельзя было не понять, соответствует ли это действительности, то будто бы генерал Корнилов ответил ему совершенно категорически в положительном смысле.
Вместе с тем генерал
