же, с ним не случится… И когда стоял уже в самом низу, рядом с узкоколейкой, по которой шмыгают с утра красные от восходящего солнца дрезины, то задрал голову кверху, туда, к Нижнему-и-Верхнему Полю, откуда спустился, и увидал, что луна появилась… и рассмеялся молча. Не луна то была, а огромный желтый квадрат его окна, где полыхал из-за темной ночи особенно яркий, не выключенный им электрический желтый свет… Он хотел уже сказать что-нибудь радостное, звонкое на этот счет, как вдруг далекий, мелкий перестук нарушил недвижную тишину… Бахолдин ускорил шаг и шагал так к пристани, будто настраивал ухо на шум: шагнет, остановится, повертит головой — и дальше. А потом, конечно же, догадался: снизу, с тех мест, быть может, где и он теперь живет, идет вверх моторная лодка, и по бою винта о воду Бахолдин начал отгадывать, каков же мотор: «Ветерок», «Вихрь» и т. п. И когда был он уже на пристани и стоял на дебаркадере, вглядываясь в темень, то мотор почувствовал окончательно: «Москва».
А вскоре тяжело и медленно мимо Бахолдина прошла лодка. Ему показалось, что в лодке браконьеры или, по крайней мере, люди, которые не имеют права идти сейчас вверх по реке, и тогда хорошо, что он, Бахолдин, как будто сторож покоя, сейчас, здесь, на месте, охраняет все. И правда, в лодке увидел он двух мужчин в брезентовых плащах, замахал на них, закричал Бахолдин. А шум мотора теперь был сильный, широкий в объеме, так что вряд ли слышали браконьеры Бахолдина. А он, испытывая сладость какую-то от своего крика, уже во всю мощь пытался догнать людей своим криком и кричал по слогам: «Бра-конь-е-ры! Бра-конь-ерры!..» Но те проходили мимо, даже не шевельнулись ни разу. И чем дальше уходили они, тем, казалось, громче был крик Бахолдина, громче и непонятней ему самому… и вдруг с высоты откуда-то, видать с РТ, раздался заспанный голос:
— Эй ты! Чего орешь здесь?!
— Чего? — спросил Бахолдин, обрадовавшись и перестав кричать вслед уже почти исчезнувшей лодке.
— Чего, говорю, орете здесь? — Голос перешел на «вы», приняв Бахолдина, по-видимому, за какого-нибудь начальника.
— Да вон… — показал Бахолдин рукой. — Браконьеры!..
— Какие, к черту, браконьеры, — проворчал голос, но уже примирительно. — Шли бы лучше спать… Есть где спать-то?
— Есть! — ответил Бахолдин и попросил: — Вы извините, что я здесь того… кричал.
— Бывает, — сказали сверху. И уже с усмешкой: — Иногда.
И Бахолдин вновь остался один.
Из всех прислонившихся к дебаркадеру судов более других нравился ему этот РТ. Он был высок, широк «в груди» и мощный, налитой какой-то, и уж как потянет такой плот — то величаво и спокойно, даст немного трубного голоса — и пошел вперед! И если ты опытный капитан, то за плот почти не тревожишься, а только стоишь высоко-высоко над водой в капитанской рубке и испытываешь радость от общей с РТ силы. И дальше вниз идешь по реке, на ночь прибьешь плот где-нибудь к берегу… а утром, с зарей, снова вперед. Где-то ниже уже и Иртыш, сдашь там потрепанный плот, подремонтируют его — и другой уже экипаж потянет плот вниз по Иртышу к Оби…
Бахолдин все смотрел и смотрел на РТ, и думы, связанные с ним, вдруг пошли по иному руслу; то он думал о плотах, о капитанах, об Иртыше, а то неожиданно задумался о человеке, вероятней всего — штурмане, который только что разговаривал с ним и который тоже, вероятней всего, спать пошел к жене в каюту. Неизвестно, конечно, чьей женой была женщина-повар на этом РТ, но Бахолдину хотелось думать, что именно человека, с ним говорившего, потому что тогда он легко мог представить, как человек вернулся к жене, лег рядом с ней, обнял ее, и снова продолжили спать они вместе… Или, может, когда он вернется, жена о чем-то спросит его, о нем, может, о Бахолдине, и он ответит так, что она засмеется тихо и сонно над странным человеком, который, как филин, кричит по темени, а может, тот человек что-нибудь такое скажет жене, что она вообще не подумает о Бахолдине, а просто обнимет своего штурмана и, уже засыпая, прошепчет ему в ответ: «Я тоже, тоже люблю… тебя…»
И так вновь захотелось Бахолдину к своей жене, так захотелось сказать ей, что, в конце концов, они тоже люди и у них в жизни всего одна человеческая жизнь и как-то же надо все-таки устроить эту жизнь, не так, как они устроили… то есть он хотел сказать, что любит свою жену, любил всегда, и все-таки просит ее подумать о себе, о нем — и потому хоть на капельку измениться, хоть на сколько-то, но измениться, чтобы стать ласковой, и нежной, и тактичной, и чуткой, и самой лучшей… и быть такою во всю их жизнь! И казалось сейчас Бахолдину, что все, о чем ни думает, вполне возможно, реально, и не может не быть так, потому что он думает теперь искренне, высоко и нежно! И ничего, что они разошлись, ничего, что не смог он жить с ней долее, ведь теперь разлука — настоящая, как будто даже вечная, как казалось поначалу, — теперь разлука многому их научила, его, по крайней мере, многому… Нет, нет… во что бы то ни стало надо вернуться в Тюмень, к Валентине, увидеть ее глаза — что в них: укор? мольба? любовь? А детей не видеть полгода — тоже такое бедствие, такая крайность, что хоть подходи к обшивке РТ и бейся головой…
Бахолдин оглянулся и заметил, что не в ночи, не в полной темноте спит поселок, а уже в какой-то пепельно-серой мгле… И не рассвет это еще, нет — но уже и не та, что была прежде, темная ночь; бежит, бежит время… И, будто испугавшись чего-то, Бахолдин с места взял огромную скорость и бежал не мелко и торопко, как бегуны, а крупными прыжками, словно нагоняя с каждым прыжком заветную цель… А перед кручей он встал. Вздохнув два-три раза повольней, пошире, он вновь помчался вперед, а теперь еще и вверх… И когда был уже там, наверху, в начале Нижнего-и-Верхнего Поля, то в самый бы раз отдохнуть немного, перевести дыхание… но нет, он помчался по тропинке далее, к себе в комнату… Странным он был, когда пробегал мимо белесого старичка вахтера, и тот спросил:
— Чего вы так топаете? Других разбудите…
Но Бахолдин ничего не сказал в ответ, промчался по коридору к двери своей комнаты, дернул ручку — и, влетев внутрь, остановился посреди света… и теперь только перевел дыхание.
«Улетаю!» — радостно билось
