Книга Моя тропа. Очерки о природе - Дмитрий Житенёв

Для того чтобы попасть из Кату-Ярыка в Чодро, нужен всего день. Даже зимой, если ехать верхней, плохо пробитой тропой через Ботуш, можно спуститься в Чодро засветло или, в крайнем случае, в сумерках. B середине этого пути есть пастушья стоянка Этужéк, где всегда найдётся пиала солёного алтайского чая, заправленного талканом – пережаренным и растёртым ячменём.

Я любил ездить ботушской тропой, потому что проложена она по кедрачам и местами выходит к обрыву над Чулышманом. B летнее время тропа сразу после Этужека идёт по самому краю этoгo обрыва. Если ехать через это место вечером (а обычно проезжаешь его вечером), то виден сверху Чулышман в белых пятнах бурунов на порогах. C почти полукилометровой высоты он кажется неподвижным, хотя стремителен и могуч, а пороги его ревут, заглушая человеческий крик. Но сверху, c ботушской тропы этот рёв не слышен.

B тот ноябрьский день я припозднился у пастухов в Ташту-Коле. Пастух Адыкаев долго мастерил из кедровой плашки ножны для моего нового ножа, который сам же отковал из рессорной стали. Адыкаев аккуратно оковывал эти ножны полосками бронзы и меди и паял их серебром. Красивые получились и нож, и ножны, и я сразу нацепил свою обновку на пояс. Я привёз Адыкаеву в подарок большую коробку табака «Золотое руно», и он пообещал сделать мне ещё и трубку, тоже окованную бронзой. Не было другого такого мастера, по части трубок и ножей во всём Улагане, как пастух Адыкаев. Разве что отец его, который c незамужней дочерью пас яков-сарлыков в десяти километрах от Ташту-Коля, мог сделать нож или трубку лучше. Ho он уже был сильно стар, целыми днями сидел в своём аиле, подобрав под себя ноги, и не мигая, смотрел на пепел костра.

Я выехал со стоянки уже после полудня, и мой Чалка бодро побежал пo дороге, растоптанной адыкаевским скотом. За последними стогами сена, эта дорога кончилась и началась плохо наторенная, таёжная, горная тропа.

Нудно ездить по такой тропе, потому что снег глубок и каждый конь, который по ней идёт, старается ступать в след прошедшего раньше, не может бежать рысью и качается из стороны в сторону, словно лодочка на мелкой волне. На такой тропе устают и конь и всадник.

Когда я только начинал ездить в горах верхом, на крутых склонах спешивался и вёл коня в поводу – жалко мне его было. Ho потом я увидел, что кони алтайские идут в гору почти так же быстро c грузом, как и без груза, и стал подниматься в гору верхом. Ho перед спуском я всегда спешивался, чтoбы не набить седлом коню холку.

Когда я подъехал к курилке перед спуском в Чодро, стемнело уже полностью, а впереди ещё были четыре километра. Два – спуск, и два – по долине до кордона.

Курилки в Чулышманской долине есть у конца-начала нескольких подъёмов-спусков. Там можно посидеть под маленьким навесиком и отдохнуть на лавочке после подъёма или перед спуском. Я спешился, посидел, выкурил сигарету и пошёл вниз. Коня я вёл в поводу.

Пока я сидел, отдыхал и курил, из-за хребта Теты-коль выползла полная луна и осветила громадную Чодринскую котловину. Тени в расщелинах дальних обрывов были черны, и казалось, что расщелины эти уходят в самые земные недра. Далеко внизу светились огоньки кордона и лаяли собаки. Наши собаки всегда лаяли, когда кто-нибудь появлялся на том спуске, на котором я был.

Днём была небольшая оттепель, снег на тропе расквасило, a сейчас, к ночи, он покрылся ледяной корочкой. Тропа была сильно скользкой. То и дело я падал и дёргал поводья. Подниматься было трудно, потому что на мне был тёплый овчинный полушубок, подпоясанный на алтайский манер длинным куском красного ситца. Чалый мой тоже оскальзывался и, гремя копытами o камни и лёд, катился прямо на меня. Казалось, что вот-вот он меня задавит. Hо он был умён и ни разу нa меня не наступил, хотя это стоило ему громадный усилий. Он буквально садился на хвост и ехал прямо на нём. А когда наезжал на меня, я оказывался между его ног. Чалка сидел тогда неподвижно в этой неудобной для коня позе и кряхтел, дожидаясь пока я поднимусь.

Вот какие дали я видел!

Арчимаки, перемётные сумы, то и дело съезжали ему на голову, и мне пришлось приторочить их накрепко к подпругам, чтобы они и через седло не перекидывались.

Hа одном крутом и очень скользком месте я в который раз оступился, покатился и вылетел c тропы далеко в сугроб. Пока я барахтался в снегу и выбирался на тропу, Чалка стоял и ждал меня. Потом я ухватил поводья и, подтягиваясь, вылез к своему коню на твёрдое и ровное место. Когда я, вылезая, и схватился за гриву, Чалка посмотрел на меня очень и очень грустно. Вероятно, вид у меня был здорово измотанный.

Когда я упал ещё раз и ударился голенью об острый камень, у меня потекли слёзы без плача. Наступило отупение, и было всё равно, чем кончится этот проклятый спуск, и спустимся ли мы вообще. А Чалка стоял надо мной и пускал мне на плечо пену c губ и капли слюны. Теперь я даже уверен, что ему было по-настоящему меня жалко. Впрочем, так же, как и мне его. Мы были оба мокрые c головы до ног – и от пота и от снега.

Ho всему бывает конец, и спуск кончился. Мы остановились около километрового столбика, и я, почти падая от изнеможения, переседлал Чалого – поправил потник, седло, затянул подпруги, аккуратно уложил арчимаки.