Я вздрагиваю.
— Чьих?
— Своих собственных, — открывает блондинка скрытую за бархатной шторой дверь.
И я, как завороженная, шагаю в темноту…
* * *
Сыграем?
Кто это? Судьба-злодейка или Фортуна?
Рыжая недоуменно смотрит на женщину в красном корсете с кроваво-красными губами — два ярких пятна на общем блондинисто-блеклом фоне — но садится за игровой стол, стараясь не коситься в сторону.
Там в клетках рычат…
Отводит глаза.
Там — мужчины. Гладкие, накаченные, намасленные тела. Почти обнаженные, если не считать блестящих шорт и масок. Не звери, хотя… Они явно потеряли человеческий облик, и теперь ожидают приказов своей Госпожи, которая не торопится выбирать судьбу для рыжей девушки.
— «Казино Рояль»?
— Я не знаю правил.
— Придется догадаться. Иначе…
Хозяйка не договаривает, что именно произойдет. Но девушка догадывается — ничего хорошего. Для нее. Эти люди-звери способны загрызть — заласкать? — до потери сознания… Или ей это все мерещится в утонченной галлюцинации?
Тонкие пальцы мелькают, танцуя свой собственный танец, выщелкивая рождение, полет, смерть, забвение, вторя им воркующим голосом, будто на иностранном языке, раздавая карты, четыре втемную, четыре лицом, и девушка сносит, добавляет, пристраивает чуждые ей масти, стараясь взять определенные карты и набрать максимум очков, чтобы…
Победа отдает горечью пепла на губах.
Уж слишком довольно выглядит женщина напротив — она хотела этой победы.
А у гостьи теперь не остается выбора, только принять приз-поводок и войти в одну из дверей.
Там тени.
Много знакомых теней. И деталей. Их надо разгадать, подчинить, перекрутить, а может и просто сломать. Она неловко осторожничает, особенно потому, что рядом трется и крутится совсем не нужный, как ей кажется, элемент непонятной игры, навязчиво трогает за ноги, мурлычет, порывается лизнуть, ничуть не возбуждая этим, а только раздражая. Зато загадки с каждой минутой подогревают интерес все больше, их пикантная логика заставляла то смеяться, то удивленно вскрикивать, и вот уже все разгадано, дверь на следующий уровень открывается… но там так темно и глухо, что хочется отшатнуться прочь. Спрятаться.
Или взять с собой вот это живое и уже почти терпимое, только бы не оставаться наедине со своей темнотой.
Но она вдруг чувствует, что это не правильно.
Или одна — или никак.
Отбрасывает прочь насильно врученную цепь — ей не нужно так, она хочет к людям! — и втягивается в эту темноту, полную скользящего шелка и мягкого бархата, льнущего к телу меха и гладкости кожи…
Она пропадает.
Пропадает в остро — пряных и мускусных ароматах, в прикосновении тканей, которые сменяются руками, ей кажется, что она сейчас задохнется под их весом, а в следующее мгновение — что взлетит слишком высоко, но потом снова растворяется в собственных ощущениях и почти забывает о цели своего путешествия.
Зачем? Зачем идти куда-то, если все уже хорошо? Если здесь тесно, сладко, волнительно и безопасно? Зачем, если темнота уже обернулась забвением, а страх — тишиной?
Она готова остаться здесь навечно… почему должна кого-то искать и спасать, если…
Если только…
Замирает.
А потом с утроенной силой отбивается, ползет, бежит, втискивается в последний вагон, чтобы оказаться в совершенно аскетичной комнате, полной болезненного света. В той как-будто пусто — нет ничего, кроме железного трона посередине, поставленном загадочным персонажем. Ни других дверей, окон, подсказок, ключей — замков даже нет!
Без тепла человеческих, пусть и чужих, тел, всё здесь кажется еще более странным и холодным, выбеленным до ненастоящей стерильности. Но постепенно зрение проясняется, и она видит надпись на полу.
«Вечность».
А потом проявляются и другие детали.
Крючки на потолке.
Острые иглы на подлокотниках.
Прячущийся под днищем кожаный ремень.
Несколько изогнутых железных деталей, при взгляде на которые она краснеет и чувствует ненужное сейчас возбуждение.
Классическая загадка на открывание двери помноженная на отвлекающую обстановку.
Пальцы дрожат, когда она ощупывает иглы, уже понимая, куда необходимо нажать, когда соединяет ремень с крючьями, когда примеряет друг к другу части головоломки… И, постепенно, дыхание становится ровным, а действия — точными до скупости. Появляется и азарт — азарт действительно достигнуть поставленной задачи. Но азарт холодный, подкрепленный уверенностью, а не эмоциями, ведущий строго прямо и никак иначе…
Щелчок открывающейся двери, которую до той поры заметить было не возможно, воспринимается не как награда, а как закономерное развитие событий.
И роскошь следующего помещения — тоже.
И поклонение подданных, умопомрачительный аромат блюд, сотни тысяч цветочных лепестков и кубки, кубки, кубки, каждый из которых обещает власть, деньги, счастье, любовь, долголетие, успех, удовольствие…
И есть среди них один. Особенный. Ключ ко всему.
Она чувствует — если выпьет из него, то откроется последняя дверь. Она выберется, наконец, отсюда.
Хватает, пьет, наплевав, что кроваво-красный напиток течет по ее пересохшим губам, по шее, заливается в ложбинку, щекочет соски, собираясь огненной лужицей на бедрах…
Растерянно моргает и оглядывает идеально чистую рубашку, такую же свежую и отглаженную, как и когда она пришла.
Ставит бокал и отодвигает бархатную ширму.
Там и правда — конец всему.
А еще зеркало.
Какое-то время она смотрит на себя — шумно дышащую, чуть бледную, с блестящими глазами… А потом мотает головой и делает несколько шагов назад, возвращается в ту комнату… которой уже нет…
* * *
— Майя Александровна? Вы уложились в пятьдесят восемь минут. Поздравляю.
Любезный голос администратора, отдаленный шум чужих голосов, привычная обстановка.
Я какое-то время моргаю, как человек, вытащенный на свет из темноты, а потом заторможенно киваю.
— И вам просили передать это, когда вы выйдете, — она протягивает свернутую бумажку.
— Не стоит. Я знаю что там.
